— Как ты, человек высокоученый и тонкого ума, можешь ратовать за грубую силу? Разве это пристало тебе?
— Мне — нет, но вам, сир, безусловно, пристало. А я всего лишь ваш советник. Не более…
— Выходит, я груб?
— Вы сильны, государь. Сила же может быть только грубой. Это пугает тех, кто считают себя хитрецами.
Филипп не мог не подивиться правоте своего финансового гения. Все так и случилось, как предвидел Флотт. Против Бонифация поднялась вся Италия, что и заставило великого понтифика сделать еще один шаг к пропасти. Папа подарил «граду и миру» новую буллу, в которой, подтверждая свои прежние повеления, обрушился на французского короля с нареканиями за постоянные распри с Эдуардом I английским и германским императором Адольфом.
Филипп только рассмеялся в ответ. Он даже закашлялся от хохота. Его ужасное лицо покраснело от натуги и пошло пятнами.
Петр Флотт, принесший в королевские покои копию папской буллы, отвернулся к витражному зарешеченному окну и позволил себе легкую улыбку, которую тут же замаскировал надушенным кружевным платком.
— Возьми, — сказал Филипп, снимая с себя толстую золотую цепь. — Ты оказался прав. Где бы нам раздобыть еще денег, Флотт?
— Ваша щедрость безмерна, сир. — Флотт подкинул цепь на ладони — она тянула изрядно — и спрятал подарок в кожаную суму, подвешенную к широкому поясу. — С деньгами худо. Деньги — это не папские козни. Франция выжата как губка.
— Так придумай же, как снова швырнуть ее в воду… Отчего ты не надел мою цепь?
— Я не маркграф, сир. Зачем возбуждать излишнюю зависть?
— Хочешь, чтобы я сделал тебя бароном?
— Нет, сир.
— Могу ли я доверять человеку, лишенному честолюбия? Чего же ты хочешь, Флотт?
— Самого утонченного наслаждения на земле, сир… Тайной власти. И она доступна мне… Благодаря вам, сир. А цепь я продам, чтобы еще лучше служить своему королю.
— Ты хочешь вернуть мне обращенный в червонцы подарок?
— Да, сир, но особым способом. Деньги пойдут на оплату моих агентов в Италии, Фландрии, Лангедоке, Франш, Контэ.
— Пусть так… Займемся делами, Флотт. Что будем делать с нашим вонючим папой и где взять золото?
— Это две стороны одной и той же монеты, сир. Если мы завладеем римским престолом, то добудем и средства для дальнейшей борьбы с сутанами. А это долгая война, государь. Поверьте, что с папой будет куда легче справиться, чем с легионом его епископов. Вот кого надо подрезать под корень… Не теперь, разумеется.
— А деньги? Папа беден, как церковная крыса.
— Не совсем так, сир. Но мы искусно разоряем его.
— Так где же взять золото? У кого мы можем его отнять?
— Тамплиеры, сир. Нужно вспороть брюхо ордену, ибо оно начинено червонцами.
— Рыцари храма — это большая сила, Флотт. И пока мы воюем с папой…
— Истина, сир! — С неожиданной горячностью Петр Флотт устремился к королю. — Орден можно свалить только с помощью папы!
— Это немыслимо, — холодно отстранился король. — Ты рехнулся, мой бедный Флотт… Бонифаций никогда не пойдет на это… Да и мне уже поздно мириться с ним. Я же ненавижу его, Флотт!
— О сир! Разве я говорю о Бонифации Восьмом? Просто нам нужен новый папа, наш, послушный, который покорно отдаст нам золото храмовников!
— Но прежде нужно еще свернуть шею старому…
— Да, сир. Это и есть оборотная сторона монеты.
— А так ли уж богаты храмовники, как говорят?
— Они значительно богаче, чем думают самые яростные их завистники.
— Вот как?! Я хочу знать об этом, Флотт. Я хочу знать!
— Извольте, сир… От доверенных лиц и шпионов, засланных в сердце ордена, я знаю почти достоверно, что богатства храмовников неисчислимы. И этого вполне достаточно для того, чтобы усмотреть в них опасную угрозу французской короне. Независимость же и гордый нрав этой духовно-рыцарской республики увеличивают такую угрозу вдвойне. Орден, государь, это невидимое государство, опутавшее всю Европу, черпающее силу крови и духа в Азии.
— Я уже подумывал о том, что храмовникам не мешает подрезать крылышки. Но теперь я вижу — этого мало… Ты прав, лучше вспороть золотое брюшко. Пусть над этим поразмыслит Гильом Ногарэ. Он великий мастер выискивать законные предлоги. — Заметив, что губы Флотта сжались, король довольно рассмеялся. — Не надо ревновать, Флотт. Это не подобает тому, кто стремится к тайной власти. Учись владеть собой, оставайся бесстрастным… Разве ты не учил тому же своего короля? Да, Флотт, я груб и люблю грубую силу, явную силу, мой верный слуга. И потому у меня два советника… Чтоб никто и подумать не осмелился, кто направляет волю своего короля.
— Да, сир, — пролепетал советник. На висках и на лбу его выступил пот. Но Флотт не посмел отереть лицо, хотя и сжимал в руке влажный, ставший вдруг таким жарким платок.
— Значит, решено. Все, что у тебя есть о храмовниках, передать мессиру Ногарэ… Теперь рассказывай.
— Что угодно услышать вашему величеству?
— Что мне угодно? — Лицо короля вновь исказилось гримасой улыбки. Филипп был явно доволен смятением и страхом, которые выказал вдруг холодный и точный Флотт. — Ты что, боишься? Я же люблю тебя и верю тебе… Скажи-ка мне, Флотт, вот что… Допустим на минуту, что мы победили Бонифация и держим за глотку нового папу… Да, держим за глотку! С чего мы начнем борьбу с орденом? В чем можно обвинить храмовников? Это правда, что они предаются разнузданным, богомерзким оргиям?
— Именно так, государь. Обвинение, которое мы могли бы в будущем предъявить рыцарям Храма, буквально лежит на поверхности. С одной стороны, они ведут жизнь праздную, позорят себя неумеренными роскошествами, с другой — проявляют удивительное равнодушие к своему истинному предназначению: войне с неверными, которую столь доблестно ведет христианский мир в лице Тевтонского ордена.
— Слабенько, Флотт, очень-очень жидко. Кого только нельзя обвинить в роскоши и небрежении христианским долгом?..
— Вы говорите о правосудии, сир?
— О чем же еще?
— Приношу свои извинения. Я не понял вас. Полагал, что речь идет всего лишь о… предлоге.
— Вот как? Но разве предлог не должен звучать достаточно убедительно?
— Любому предлогу нужную убедительность придадут только две вещи: диктат уверенной в себе силы и… свершившийся факт.
— Отлично, Флотт! Продолжай.
— За первоначальным обвинением обычно следует дознание. Оно и может подтвердить все то, о чем умалчивает юридическая формула предлога.
— Ты имеешь в виду богохульство?
— Да, сир. Оно будет выглядеть весомее, если вскроется уже по ходу дела. А вскроется оно всенепременно. Известно же, что посвящение в рыцари Храма сопровождается тайными обрядами, а на собраниях ордена совершаются богохульные отправления. Этого вполне достаточно, для того чтобы уничтожить орден и истребить его командоров.
— Вместе с фамилиями.
— Да. Плевелы лучше вырывать с корнями. Это, кстати, тоже даст добавочные поступления в казну. Освободятся ленные владения, майораты… Этот орден страшен хотя бы уж тем, что проповедует равенство. Любой рыцарь одет так же, как сам гроссмейстер, и все равны в разврате и осквернении святынь. Недаром храмовники подвергают своих неофитов столь сложной церемонии тайных посвящений. Мне ведомо, государь, что посвященного в рыцари принуждают, в знак повиновения старшим, отречься от Христа, плюнуть на святое распятие и растоптать его!
— А ты сам веришь в это, Флотт?
— Народ верит, государь.
— Народ? Ну хорошо, Флотт. Что же еще творят храмовники? Пожирают младенцев? Приносят в жертву молодых девушек?
— Всякое говорят, сир… Но достоверно известно вот что… Мой шпион в ордене — он уже добился посвящения в дьяконы — доносит, что в подземном храме тамплиеры поклоняются мерзкому идолу под именем Баффомет. А вид тот идол имеет козлиный, и во лбу, меж рогами его, вставлен невиданный алмаз винно-красного цвета. Тот алмаз, как говорят, и есть философский камень, позволяющий делать из свинца золото. Вместе с другими сокровищами катаров он перешел после альбигойских войн во владение Храма.
