Каждый вечер молчаливый санитар приносил нам целый котелок брюквенного супа. Кто проявлял такую заботу о нас, мы так никогда и не узнали. Спрашивали об этом санитара, врачей – все качали головами: не знаем, мол.

Мы хлебали баланду с великим благоговением и осторожностью (чтоб не пролить ни капли). Черпнув несколько ложек темноватой жижи, Александр Леонтьевич стучал по краю котелка. Это значило: таскай гущу. И всякий раз, посмеявшись, мы торжественно приступали к этой «операции».

Однажды, заканчивая трапезу, Карнаухов сказал:

– Тебе известно, Иван Иванович, что я инженер-химик? Так вот: после войны буду много работать и копить деньги, а на эти деньги скуплю все семена брюквы и сожгу их, чтоб не было на свете этого проклятого овоща.

Эх-ма, мы еще способны были воспринимать юмор! Я ответил тогда:

– Однако ты заявил об этом тогда, когда котелок почти опустел, а не тогда, когда подсаживался к нему.

Хороший человек Карнаухов и пойдет на любое дело, если прикажет подпольная организация. Он не член партии, но здесь, в немецких лагерях, не партийный билет, а голос совести определял поведение человека.

Об этом я и сказал на одном из заседаний политического Центра.

С помощью Эрнста Буссе, старосты лазарета, к которому мы часто обращались за содействием, Карнаухов как химик был определен в лабораторию. Я познакомил его с Генрихом Зудерландом, с русскими врачами Алексеем Гуриным и Леонидом Сусловым. Александр Леонтьевич прижился в лазарете, да и не только прижился, а стал активным членом подполья среди медиков. А главное – действовал в группе, изготовляющей бутылки с горючей жидкостью. Бутылки, пробирки для запалов, горючее для смесей – все поставлял лазарет, и лаборант Карнаухов изощрялся в «организации» материалов более, чем кто-либо другой.

…Настало время, когда у нас было уже достаточно собранного оружия и боеприпасов к нему. Но где уверенность, что пистолеты, винтовки будут стрелять? Решено провести испытание. За дело взялись Степан Бакланов, Николай Кюнг и Николай Симаков.

Где провести испытание? По лагерю снуют десятки тысяч заключенных. Каждый метр территории просматривается с вышек. Пожалуй, относительно спокойное место-огород, расположенный вдали от бараков. Здесь и людей работает немного, и эсэсовцы редко и неохотно заглядывают – рядом отстойники нечистот.

Договорились с капо, чешским коммунистом Яном Гешем. И однажды днем положили два пистолета и патроны в ведро, прикрыли мусором и тронулись на огород. Ян Геш ждал их в условленном месте, привел к канализационному колодцу и отошел. Остальное они проделали сами. Часовые на вышках не обратили внимания на их возню: мало ли что начальство заставляет делать заключенных…

В колодец спустился Степан Бакланов, двое ждали его наверху. Потом Степан рассказывал:

– В кромешной тьме зарядил пистолеты, нажал на спуск… выстрелил. Чувствую наощупь, пистолет перезарядился, значит, все в порядке. Стреляю из второго. В голове чугунный гул. Слышу, в крышку стучат. Что такое? Неужели попались? Пережидаю минуту-другую. Крышка приоткрывается, шепот: «Вылезай, хватит».

Оказалось, на земле все-таки был слышен неясный подземный гул. А это уже опасно!

Но и без дальнейших выстрелов совершенно очевидно, что пистолеты действуют безотказно. Ну, а руки, которые возьмут эти пистолеты, наверняка не дрогнут!

Так уже к концу лета 1944 года в распоряжении – только русского командования было несколько десятков винтовок и карабинов, около сотни пистолетов, много ножей, кинжалов, ножниц и кусачек для проволоки, ломов, лопат, топоров, более сотни гранат и бутылок с горючей смесью. Конечно, против эсэсовской дивизии «Мертвая голова» этого маловато, но кое-что уже сделать можно, особенно если к этому прибавить отчаянную ненависть к врагу. Кроме того, мы не завтра собирались пустить в ход оружие, а тайный арсенал пополнялся беспрерывно…

Обычно так и бывает: пока не настали чрезвычайные обстоятельства, человек не знает про себя – храбрый он или не очень храбрый, способен он к большому мужеству или не способен. И лишь когда жизнь потребует от него выложить все достоинства и недостатки, становится ясно, чего в нем больше – храбрости или страха, мужества или слабости.

Я часто думаю об этом в Бухенвальде. Здесь сама обстановка заставляет человека раскрыться, подчас неожиданно для него самого и особенно для окружающих. Смотришь – человек тихий, скромный, незаметный. Иной раз думаешь о таком: этот не герой, нет в нем изюминки… А поговоришь с ним, присмотришься внимательнее, дашь дело и убедишься: напрасно так думал о нем, он еще покажет себя – дай время…

Мне приходит на память один случай. Это было в самые первые дни на фронте. Я только что прибыл в дивизию и со старшим сержантом-проводником обходил артиллерийские позиции. День уже начался. И это начало было отмечено не только светом раннего летнего солнца, но и нарастающим гулом стрельбы. Мы отходили. Собственно, часть уже отошла, и теперь отряд прикрытия снимался со своих позиций. Только неподалеку одна артиллерийская батарея все еще вела беглый огонь. Я отправился туда.

Огневая позиция в пыли и грохоте. Тут же трупы убитых – осколки вражеских снарядов достают и здесь. Но команды четкие, орудийные расчеты работают быстро и слаженно. Помощник командира батарей докладывает мне, что убитых много, а пополнения нет. Это я сам вижу. Вижу и то, что много лошадей побито, и в артиллерийских упряжках стоят верховые лошади.

– Как будет отходить батарея?.. – раздумывал я, и вдруг как-то случайно мне пришло на ум: батареей командует старший лейтенант Карюкалов. Уже не тот ли Карюкалов, с которым я встретился впервые пять лет назад?

…В наш полк прибыло пополнение из артиллерийского училища. Я тогда временно командовал полком и принимал молодых командиров. Все это были парни сильные, рослые, красивые. А вот последний все впечатление испортил: роста среднего, лицо какое-то птичье, веснушчатый, рыжий, нескладный. Держался как-то тяжело на кривых колесообразных ногах. На вопросы отвечал односложно и словно бы нехотя. По фамилии назвался Карюкаловым. «Ну, думаю, по человеку и фамилия – Карюкалов, Закорюков… В общем, что-то удивительно неуклюжее. Придется обратить на него особое внимание».

Но Карюкалов службу нес исправно, дело свое знал, с подчиненными был в меру строг, но справедлив. И все-таки его не любили…

Меня вскоре перевели в другую часть, и больше я его не видел. Неужели это он командует батареей?

Наблюдательный пункт комбата располагался на чердаке полуразрушенного дома. Дом стоял на краю какой-то деревни, которая догорала на наших глазах. Пожар был необычайный: без сутолоки, криков и плача. Только багровые сполохи огня плясали на развороченной, перемешанной снарядами земле.

Домишко, где засели комбат и телефонист, тоже был с провалившейся крышей и потолком. На полу среди обломков виднелись трупы. Кто-то, видимо, попытался собрать их в одно место или отыскать среди них раненых, но убедился в полной бесполезности этой работы.

Смерть тут потрудилась изрядно…

На покосившейся потолочной балке примостился старший лейтенант и отсюда управлял батареей.

Я тоже взобрался наверх и огляделся, чтобы сориентироваться в обстановке. Отсюда было видно, что отряд прикрытия, оторвавшись от противника, втягивается в лес, где на опушке маскировалась батарея. Умело перемещая артиллерийский огонь, комбат задерживал немцев, прижимал их к земле. Рядом с командиром сидел телефонист и, боясь перепутать команды, смотрел ему в рот. А там, вокруг нас, захлебываясь, строчили пулеметы – враг наседал.

Было ясно, что батарею необходимо отводить и как можно скорее. Я послал своего проводника передать комбату мой приказ. Старший сержант подполз по балке к нему и что-то закричал в ухо. Тот немного повернулся ко мне, скосил красные то ли от бессонных ночей, то ли от напряжения глаза. В выражении его лица я уловил удивление и что-то еще очень знакомое.