– Иван Иванович! Скорее, сюда!

Смотрю, в руках у него карта наших западных областей и Польши. Словом, как раз тех мест, где в то время шли бои. Редкая удача! Карту мы бережно расправили, подклеили немного и тут же приспособили к хлебной доске. Она хорошо нам служила. Услышав новую сводку по лагерному радио, мы отмечали каждый пункт на карте. А потом ночью сообщали новость всему блоку с подробностями и комментариями. Карта помогала нам в это.

Однако немецкое радио нам не часто доводилось слушать. Дела у фашистов шли неважно, и эсэсовцы не хотели ставить в известность об этом заключенных. Наоборот, хвастали своими успехами и призывали заключенных вступать в русскую освободительную армию.

Точная информация распространялась в лагере через немецких политических. Многие знали, что у них есть радиоприемник, они слушают Би-Би-Си, Москву, Берлин. Через руководителя немецкого подполья Вальтера Бартеля новости получал Сергей Котов и передавал их дальше – комиссарам бригад, те – комиссарам батальонов и дальше – в роты, взводы, отделения.

Однако русские давно уже поняли, что им нужно иметь свой радиоприемник, чтобы добывать информацию ежедневно. Из соображений конспирации Вальтер Бартель не мог часто собирать политический актив, новости доходили до нас с опозданием.

Мне рассказывали, что год назад русские с помощью французского инженера Жюльена собрали свой радиоприемник и спрятали его в маленькой мастерской под электрораспределительный щит, но Интернациональный комитет, опасаясь провала, потребовал его уничтожить. Однако через несколько месяцев снова вернулись к этой мысли. Новый приемник собирался в лагере военнопленных. Детали «организовывали» с великими трудностями в разных мастерских лагеря и на «Густлов-верке». Помогал поляк Эдмунд Дамазин. А душой всего дела были Лев Драпкин, электрик по профессии, и Александр Лысенко; они собирали первый приемник, они же возились со вторым. С ними рядом работал Вячеслав Железняк, парень на все руки. Это он предложил смонтировать приемник в старом ведре, какие стояли на каждом блоке с сапожной мазью. Сверху вставлялась плотная крышка с мазью, а под нею приемник, наушники, антенна. Ведро нарочно помяли и держали его у входа то в первый, то в седьмой барак. Место это оказалось очень надежным. Даже когда по чьему-то доносу на блок нагрянула орава эсэсовцев и перевернула в бараке все вверх дном, ведро невинно стояло у двери, не привлекая ничьего внимания. Ничего себе испытание для нервной системы тех, кто знал, что находится в ведре под сапожной мазью! Целый отряд эсэсовцев мечется по блоку, вспарывая матрацы, обдирая обшивку стен, вскрывая половицы, выбрасывая посуду из шкафа, а они стоят во дворе, не смея ни перенести ведро, ни прикрыть его чем-нибудь. С вышки на них уставились два пулеметчика, наблюдая за каждым подозрительным движением у блока. Сапоги эсэсовцев угрожающе протопали мимо тайника, чуть не задевая за него, и удалились ни с чем.

Однако этот случай все-таки насторожил подпольщиков. Решили перенести приемник в свинарник. Он стоял в стороне от жилых блоков, сюда редко кто заглядывал. Вместо сапожной мази в ведро налили солидол, и приемник служил нам исправно до самого дня освобождения. Ежедневно Лев Драпкин слушал Москву, а специальные люди разносили вести по лагерю.

Так день ото дня русское подполье крепло организационно, росло численно.

Май 1944 года для нас с Кюнгом ознаменовался событием, сыгравшим в нашей бухенвальдской жизни большую роль: нас ввели в русский политический Центр вместо Александра Купцова и Ивана Ашарина, которых отправили в один из филиалов Бухенвальда с заданием развернуть там подпольную работу. Как члену Центра мне поручили по-прежнему возглавлять формирование русских боевых отрядов, Кюнгу – заняться организацией безопасности.

К этому времени он уже кое-что успел сделать на нашем 30-м блоке: подобрал командиров рот, взводов. Продолжать работу надо было кому-то другому. Выбор пал на Сергея Харина, появившегося летом на 30-м блоке.

Этот человек сразу привлек мое внимание. Несмотря на худобу, в нем угадывалось могучее сложение, какое-то спокойствие и величавость. «Рыбак рыбака видит издалека», —говорит русская пословица. Сергей Михайлович Харин

– тоже подполковник, артиллерист, командир артиллерийского полка. Мы сразу нашли общий язык. Где бывали да с кем воевали, в каких местах служили, кто командовал. Нашлись общие сослуживцы. И вот уже Сергей Михайлович осторожно намекает, что неплохо бы создать в Бухенвальде подпольную военную организацию, чтобы всем скопом напасть на фашистов, овладеть оружием и уйти в горы Тюрингии партизанить.

Я слушаю, а сам ничего не говорю. Осторожность прежде всего! Рыжий хвост над трубой крематория красноречиво напоминает об этом.

При встрече с Николаем Кальчиным говорю: нельзя ли что-нибудь точно узнать о Харине, еще раз убедиться, что свой, что его можно привлечь к нашей работе. Николай пообещал. Дней через пять сообщил:

– Все точно, как он и говорит: воевал с первых дней войны, командовал артиллерийским полком под Ленинградом. В январе 1942 года, выходя с группой бойцов и командиров из окружения, был ранен в шею и попал в плен. В лагерях военнопленных призывал товарищей срывать приказы гитлеровцев, разлагал охрану из украинских националистов, вредил на военных заводах. Побывал в каменоломне концлагеря флессенбург. Можете на него положиться…

Тогда однажды я вызвал Харина на откровенный разговор и рассказал, что состою в подпольной организации, занимаюсь формированием боевых подразделений. Я думал, что он обрадуется, услыша мое сообщение, а он обиделся: почему сразу ему не сказал об этом? Какой чудак! Как будто это так же просто, как пригласить его на дружескую вечеринку! Ну да ладно, ближе к делу!

Харин рассказывает мне:

– Чувствовал я, что в лагере есть такая организация. Хотел нащупать связи, а все не удавалось. Тогда я перестал быть настойчивым: боялся нарваться на провокатора. Решил: рано или поздно случай сведет меня с кем-нибудь из подполья. Но одно событие насторожило меня.

Однажды в нерабочий день около нашего блока собралось человек десять. Стоим, разговариваем. Пара сигарет ходит по кругу. Вспоминаем, кто какие папиросы раньше курил, да по скольку в день выкуривал. Потом разговор перекинулся на порядки в лагере. Кого-то из блоковых помянули недобрым словом, кого-то похвалили. Словом, обычный лагерный разговор. К нам подходит незнакомый человек, пожилой, маленького роста, но сильный, кряжистый. С какого он блока – никто не знал. По знаку на куртке видно, что русский политический. Сначала он слушал других, потом сказал сам.

– А что, ребята, мы здесь киснем да смерти ждем? Нас много тысяч. Ведь мы можем проволоку прорвать, уничтожить охрану и уйти из Бухенвальда. Давайте пойдем на это. За общее дело можно даже жизнью пожертвовать.

Я было так весь и подался к нему: ведь моими словами говорит! Но тут произошло то, чего я никак не ожидал. Перед носом незнакомца появился костлявый кулак Жорки Остапчука, потом тяжелый, мясистый кулак Леньки-штубендиста. И другие ребята надвинулись на него. Незнакомец тут же смылся. Я так и не понял: то ли они знали, что он провокатор, то ли на всякий случай предупредили, чтобы не брехал лишнего.

Представляю сцену и выразительные жесты наших ребят! Молодцы! Я смеюсь в душе и сразу же вспоминаю Щербакова. Есть такой тип на одном из блоков. За ним установлено бдительное наблюдение. Так и не знаем до сих пор – верить ему или нет. С худой славой он пришел в Бухенвальд. В одном из лагерей военнопленных Щербаков вступил во власовскую армию. Он объяснял потом товарищам, что это даст ему возможность действовать против фашистов, а не кормить собою вшей и клопов на барачных нарах. Может быть, он и действовал так, ведь не случайно угодил в Бухенвальд как государственный преступник. Но веры ему все-таки нет, хотя он хорошо ведет себя. Кто знает, а вдруг он подослан, и Бухенвальд для него не место заточения, а место службы.