Наверное, я был самым сознательным октябренком за всю историю октябрятского движения. Ни один человек из нашего класса не собирал столько макулатуры, не подметал так старательно класс и не переводил так часто старушек через дорогу. Я чувствовал себя, как воздушный шарик, и едва не воспарял к потолку, когда Ольга меня хвалила. До третьего класса я обожал ее молча. А потом увидел, как она идет в школу в сопровождении долговязого хмыря из девятого. Хмырь нес ее сумку.

В тот день я не пошел после занятий домой, а притаился в раздевалке и ждал, когда у восьмого класса закончатся уроки. К великой моей досаде, Ольга спустилась в раздевалку с подружками. Но я все равно подошел к ней и под каким-то предлогом отвел ее в сторонку. "Ольга, - говорю, - ты должна прогнать этого мерзкого Валеру. У него уши лопоухие, и вообще он урод. Давай лучше твой портфель буду носить я". Она засмеялась и сказала, что подумает, но сегодня нести ее портфель не нужно, потому что она с девочками идет в кино, а за меня, наверное, и так уже родители волнуются.

Я помчался домой гордый и счастливый. Бегу и мечтаю о том, как утром встречу Ольгу у подъезда, возьму у нее сумку, и мы вместе пойдем в школу, а лопоухий урод Валера будет злобно и завистливо смотреть нам вслед. Назавтра встал чуть свет и даже не позавтракав побежал к дому Ольги (адрес-то я давно узнал). Наверное, около часа сидел под ее окнами на скамейке, а потом приперся этот долговязый. Не удостоив меня взглядом, вошел в подъезд и через две минуты вышел оттуда с Ольгой. Я прямо взбесился. Подбежал к нему, вырвал из рук Ольгину сумку и говорю: "Проваливай отсюда! Я сам понесу, мне Ольга разрешила". Они переглянулись, он засмеялся мерзким таким смехом и хотел дать мне затрещину, а Ольга взяла его за руку и говорит: "Пусть понесет. Что тебе, жалко, что ли?" И я, как дурак, плелся за ними всю дорогу с ее и своим портфелями, а они шли, взявшись за руки, да еще оглядывались и ухмылялись. Мало того: иду я в перемену по коридору и замечаю, что Ольгины одноклассницы перешептываются у меня за спиной и хихикают, как кикиморы. Я прямо весь помертвел внутри от горя и злости. И больше никогда с Ольгой не разговаривал. А после восьмого класса она ушла в медучилище. Такая вот история. Теперь твоя очередь.

- А я в первый раз влюбилась в младенчестве, - начала я. - Правда, сама я этого не помню, но мама рассказывала...

- Хватит выпендриваться! - сердито оборвал меня Прошка. - Я ее как человека попросил, душу ей открыл, а она... Чего ты боишься? Насмешек? Я не собираюсь над тобой насмехаться. А хоть бы и собирался - сколько нам с тобой смеяться осталось? Три часа? Пять? Не вредничай, Варвара. Друг ты мне или нет?

- При чем здесь вредность? Мне просто нечего рассказывать. Любовь - не мой вид игры. Мне не нравятся ее правила.

- Ладно заливать! Неужели тебя так-таки ни разу не стукнуло? Ни за что не поверю!

Я отпиралась, как могла. Прошка просил, уговаривал, заклинал, угрожал, ругался, но я стояла насмерть. И тогда этот свин выкинул самый подлый фортель, который только можно представить. Он скинул с себя ватник, объявил, что знать меня не хочет и пойдет помирать в одиночку. И действительно ушел к другой стене.

Минут пять я лежала молча, надеялась, что он одумается и вернется. Но Прошка не подавал признаков жизни, и я забеспокоилась: без телогрейки на ледяной земле он загнется гораздо скорее меня, а мне решительно не хотелось последние часы жизни мучиться угрызениями совести.

- Эй! - крикнула я в темноту. - Не дури!

Молчание. Не внял призыву к здравомыслию - попробуем лестью.

- Прошка, вернись! Мне без тебя страшно и одиноко!

Молчание.

- Ладно, черт с тобой! Расскажу я тебе эту проклятую love story*!

[Сноска] * историю любви (англ.).

- Правдивую? - донеслось из темноты.

- Правдивую, правдивую.

- Ничего не переврешь и не присочинишь?

- Ничего.

- Дай честное слово!

- Это шантаж!

Молчание.

- Чтоб тебя на том свете лишних сто лет в чистилище продержали! Иди сюда!

- Даешь честное слово?

- Даю, даю, подавись!

Через тридцать секунд трясущийся Прошка с довольным пыхтением влезал в телогрейку.

- Ну-с, приступай!

Я бы огрызнулась, да что толку? Все равно придется рассказывать. Честное слово связало меня по рукам и ногам.

- Если помнишь, после четвертого курса я ездила в наш спортивный лагерь...

- Что?! - немедленно перебил Прошка. - Ты хочешь сказать, что впервые влюбилась в двадцать с хвостиком?

- По-моему, удивляться надо тому, что со мной вообще случилось это размягчение мозгов. Начитавшись книг о злой женской судьбе и насмотревшись на идиоток, которые до встречи с ненаглядным были вполне разумными девчонками, я твердо решила, что в эти игры не играю.

- И на старуху бывает проруха, - злорадно хихикнул Прошка. - Продолжай.

- Первую половину дня я проводила у моря, а после обеда развлекалась в лагере - играла в волейбол, пинг-понг... Ох, как я их всех разделала!

- Не отвлекайся.

- У моря я лежала не на пляже, а дальше, на камнях. Заход в море там был ужасный, зато вокруг никого. Иногда только пройдет кто-нибудь мимо - из лагеря в соседний дом отдыха или наоборот. И вот в один прекрасный день вылезаю я из моря на карачках (камни острые и скользкие), а по берегу от дома отдыха идет этакий Адонис годах о двадцати пяти - двадцати семи. Посмотрел он, как я выползаю из воды крокодилом, подхватил меня и поставил на плоский камень, где лежали мои шлепанцы. Я буркнула "спасибо" довольно неприветливо, потому как не просила его о помощи и вообще не люблю, когда меня хватают. А он улыбнулся улыбкой рекламной звезды и сказал пошлейший комплимент типа того, что для обрамления моей неземной красы мне необходимо мужское общество. Видно, у него это что-то вроде зарядки было: каждый день до завтрака обаять шесть одиноких дур. Я прищурилась, оглядела его с головы до пят, цыкнула зубом и сказала, что для обрамления он никак не годится. На таком невзрачном фоне моя неземная краса станет просто убийственной, а я человек миролюбивый. Он загоготал, как тюлень, выпятил грудь, распушил хвост и сказал еще один избитый комплимент, на этот раз моему блестящему остроумию. В общем, минут десять мы обменивались любезностями, а потом он мне надоел - и я отшила его уже по-настоящему.

- Как? - Судя по голосу, Прошка улыбался в радостном предвкушении.

- Помилуй, my darling*! Существует как минимум тысяча и один способ серьезно задеть непомерно раздутое мужское эго. И ты хочешь, чтобы я через столько лет вспомнила, каким именно воспользовалась? Так или иначе он обиделся и ушел. А на следующий день явился снова. На этот раз он не говорил комплименты, а избрал другую тактику. Сказал, что вел себя вчера, как дурак, и начал рассказывать всякие жалостные истории из своей жизни. Я отделалась от прилипалы с большим трудом и на другой день пошла загорать в другую сторону от лагеря. Но он нашел меня и там.

[Сноска] * дорогой мой (англ.).

Тогда я еще не впала в маразм и отлично понимала, что его просто раззадорило упорство, с которым я отказывалась капитулировать перед его смертоносным мужским обаянием. Увидев его в третий раз, я по-настоящему разъярилась: не хватало еще, чтобы какое-то надувшееся от самодовольства ничтожество по причине уязвленного самолюбия отравляло мне блаженные часы у моря! Словом, наговорила ему такого, что сама потом испугалась. А он выслушал все с самым смиренным видом и попросил разрешения приходить сюда хотя бы время от времени и любоваться мною издали.

Поскольку меня мучили угрызения совести, в качестве моральной компенсации я разрешила этому насквозь фальшивому страдальцу не только приходить время от времени, но и приближаться изредка для получасовой беседы.

- Вот видишь, до чего доводит злобный нрав! - назидательно сказал Прошка.

- Если бы у меня был по-настоящему злобный нрав, я еще в первый раз закидала бы его камнями.