Кладбище для павших в боях русских было расположено на восточных холмах, выше Мервинска, и представляло собою огромное поле, усеянное небольшими крестами — с одной или двумя поперечинами. Фельдфебель Шпирауге приказал Бьюшеву вырыть себе могилу с помощью солдат, состоявших при кладбищенском управлении. Это звучало жестоко. Но, как бывалый человек, он знал, что на первый взгляд даже иное благодеяние кажется жестокостью. Сидеть, дрожа, в камере и прислушиваться, не стучится ли в дверь палач, еще тяжелее. Не лучше ли осужденному отправиться на кладбище и обратно — и заняться физической работой, которая отвлечет его от мучительных мыслей.

Гриша этому обрадовался. Он сам тщательно осмотрел свой гроб, сам, еще не зная того, он смастерил его. И считал правильным, если сам приготовит для себя и место вечного успокоения.

Так как ефрейтор Захт с утра сказался больным, то два других солдата, из чужой части, плелись за Гришей в качестве стражи.

Кирку и лопату нашли во дворе. Слегка подмерзший за ночь снег как будто вновь начал подтаивать. Солнце прорвалось сквозь тучи и согревало воздух. Гриша деловито одобрил выбор места для могилы, в крайней левой части поля, у самой дороги. Ему было бы неприятно лежать в тесноте.

«Разлиновано, как все у немцев», — подумал он, оглядев усеянное крестами поле, разделенное на три большие части: для католиков, православных и евреев совместно с магометанами.

Ландштурмисты, состоявшие при кладбищенском управлении, гамбуржцы, по распоряжению Шпирауге, уже приготовили место: клочок голой земли — черной, влажной, мерзлой. Гриша ревностно принялся за работу.

— Полегче, полегче, — ворчали гамбуржцы, ибо Гриша забирал для себя слишком много пространства. Они не ведали, что он сам будет обитателем дома, стены которого он возводит. Им часто случалось получать в подмогу рабочую силу со стороны, а Гриша им ничего не сказал.

Кирка выбивала из верхнего слоя окаменевшие от холода земной коры комья, похожие на раковины. В выбоинах серебристой тканью блестели нежные жилки замерзшей воды.

Оба стражника — у них хватило смекалки не мерзнуть без дела — прислонили винтовки к кресту ближайшей могилы и тоже принялись за работу. Рыли яму вглубь с обоих концов.

Очень скоро они добрались до более мягкой земли, вначале влажной, а затем и сухой. Все взялись за лопаты. Гриша видел, как вырытая земля становится светлее: сначала шла глина, затем плодородный суглинок, песчаные жилы и опять глина.

«Чистая земля, — думал он, — аккуратная будет могила. Только бы не оказалась слишком коротка или слишком узка. — Светлым ясным взглядом он осмотрелся вокруг. — Судьбы не избежишь! — Под сердцем защемило незнакомое тяжелое чувство. — Не надо обращать внимания, не надо прислушиваться, иначе это навалится на тебя, собьет с ног, жестоко разделается с тобой. Черный зверь, который повстречался мне тогда в лесу, — проклятая дикая кошка!» — думает Гриша. Бабка растолковала ему, как опасен этот зверь: это рысь, она может растерзать человека, если он вооружен только ножом.

И вот эта рысь, пригнувшись, подползает к нему по снегу все ближе и ближе. Вот ее лапы, когти, уши, торчащие, как у дьявола.

Но здесь перед ним ласковая земля, теплая и надежная земля. Ему вспомнились многочисленные случаи, когда солдаты на фронте забивались под землю, когда они, задыхаясь, борясь за жизнь, рыли окопы для прикрытия от огня пехоты или от осколков снарядов.

«В землю!» — яростно думал он, надавливая сапогом на лопату. В такт, равномерными движениями он выбрасывал наверх землю. Приятная теплота позволяла свободно двигаться всем мускулам. Он снял шинель, развесил ее на двух крестах и продолжал рыть вглубь, ударяя по земле и выкидывая ее, как сеятель, разбрасывающий семена для грядущего урожая.

Оба солдата болтали об отпуске и мире, который все отодвигается. Нескоро они доживут до него.

Гриша уже давно стоял по колени в земле и делал свое дело с ожесточением, которое стражники могли объяснить только яростью, гневом или ненавистью. Между тем ни одно из этих чувств не волновало Гришу. Он целиком ушел в спорившуюся работу, охваченный лишь страстью могильщика, единственная задача которого — хорошо вырыть могилу.

Напоенный солнцем воздух, выходящее паром дыхание, синеющее небо над головой, золотые и голубоватые тени на бесчисленных мягких окрестных холмах и на глубоком снежном покрове, из которого так убого росли кресты… Этот большой, разделенный на три части квадрат, заполненный деревянными крестами, черными или некрашеными, уже не казался Грише по-прусски разлинованным.

Словно все три батальона какого-нибудь полка, безукоризненно выстроившиеся, человек к человеку, плечо к плечу, выглядело теперь это поле мертвых.

«Не плохо пристать к ним», — думает Гриша, жалея, что нельзя взять с собой вниз ружье и огнеприпасы, пояс и шашку, хлебный мешок и скатанную вокруг ранца шинель. В нем жили ощущения древнего языческого воина, который не верил в смерть на поле брани и считал, что должен быть готов к новым рождениям; и все более страстными становились удары лопатой и движения рук. Яма уже так подалась, углубилась, что Грише стало неудобно привычным движением, через левый локоть, выкидывать землю наверх. Его левая рука ловко, почти механически, скользила взад и вперед по гладкой ручке лопаты, которую он крепко обхватил правой.

— Как работает русский! — удивлялись гамбуржцы. — Видно, у него еще на костях остался жирок!

Когда они узнали, для кого сооружает могилу этот неистовый землекоп, они от удивления разинули рты, а у старшего из них лопата выпала из рук. С этого момента, вплоть до половины одиннадцатого, у солдат было о чем потолковать между собой.

Уполномоченный Красного Креста, иоаннит, господин фон Вагген, в это время объезжал новые фронты. Подчиненный ему унтер-офицер Мусснер с круглым лицом и широко раскрытыми, точно от изумления, близорукими детскими глазами, вошел вместе с фельдфебелем Шпирауге в караульную, чтобы записать последнюю волю Гриши. В большом запечатанном бумажном пакете писарь нес все, что было найдено в карманах Гриши и в вещевом мешке, когда его заключили в тюрьму.

Но эти трое пришли не одни. Их сопровождал шведский уполномоченный Красного Креста, профессор граф Анкерстрем, прибывший накануне, чтобы вместе с господином фон Ваггеном и его превосходительством фон Лиховым обсудить ряд важнейших вопросов, касавшихся попечения о военнопленных…

Наследство осужденного уже было назначено к отправке в Вологду через Швецию, в адрес русского Красного Креста. Но у Анкерстрема была задняя мысль — под предлогом этого посредничества явиться неожиданным гостем в тюрьму и ознакомиться с здешними тюремными порядками.

На длинном чистом столе было достаточно места, чтобы выложить все то, что пока еще хранилось в большом желтом мешке и в ручном сундучке, который унтер Шмилинский с некоторым смущением принес из камеры Гриши: подследственный заключенный, безусловно, не имел права на это. Но никто не произнес ни слова. Про себя Анкерстрем отметил, что, судя по сундучку, обращение с заключенными в этой тюрьме вполне человечное.

Своими ярко-голубыми глазами с золотистыми ресницами он разглядывал из-за стекол без оправы крохотные, расположенные почти в математическом порядке клетки, в которых спали солдаты. Из маленького, нежно очерченного рта вырвался легкий вздох; как ужасно, что миллионам взрослых людей в настоящее время предоставляется не больше пространства, чем это требуется для соломенного тюфяка с надстройкой над ним высотой в один с четвертью метра.

Фельдфебель Шпирауге взглянул на часы: две минуты двенадцатого. Но снаружи уже послышались шаги, дверь открылась, и в караульную вошел человек без оков, с раскрасневшимися щеками, хотя кожа у него была нездорового тусклого цвета, с пытливыми серыми глазами; человек, которому предстояло сейчас изложить свою последнюю волю, здоровый физически, но со смертельным недугом, исход которого был давно предопределен судьбой.