— Скотина арийская, гад ты вислогубый, расстрелял все! Расстрелял! Ну погоди, скотина! Погоди!
Бессознательно выкрикивая свою угрозу «погоди» да «погоди», Охватов побежал к дороге, постреливая одиночными выстрелами. Низко над его головой бил светящимися очередями немецкий пулемет, широко рассеивая по фронту огонь. «Качнет пониже и угробит», — будто не о себе подумал Охватов и, не собираясь падать, упал. Уже лежа на земле, понял, что лежит почему–то навзничь, с порожними раскинутыми руками, и очень испугался: «А где же мой автомат?» Но в то же краткое мгновение испуг прошел, и Охватов четко и ясно подумал: «Кто же о Петькиной–то смерти напишет?..» Этот вопрос, мгновенно возникший и так же мгновенно угасший, и был сознанием его гибели.
За долгие часы по пути к фронту — потом уж некогда было — Охватов частенько подумывал о смерти и боялся не самой смерти, а сознания своей кончины. Почему–то настойчиво думалось, что люди в свою последнюю роковую минуту вспоминают самое дорогое в жизни и не хотят расставаться с ним. Потому–то и был уверен Охватов, что в свой предсмертный час он станет думать о матери, о Шуре, о высоком майском небе над рекой Турой — оказывается, многое, не зная того сам, любил Колька Охватов — и вдруг поймет, что все это уже не для него, и забьется в безысходном рыдании, которое страшнее самой смерти. В действительности же все произошло очень просто. Он успел лишь мельком, отрывочно вспомнить о друге Петьке и тут же перестал чувствовать себя, даже не осознав, куда его ранило.
А на проселке, у мосточка через ров, лейтенант Филипенко собирал роту и недосчитался еще двоих: из ночного боя не вернулись Дымков и Охватов. К бойцам пятой стрелковой роты тяжелым шагом подошел капитан Афанасьев, и Филипенко доложил ему о потерях.
— Пойдете следом за первым батальоном, — не обратив никакого внимания на доклад Филипенко, распорядился Афанасьев и, ожидая возражения, скомандовал непререкаемо строго: — Шагом марш!
Филипенко не повторил команду. Он сам да и все бойцы переживали сложное противоречивое чувство: им хотелось скорее и подальше, уйти от опасного места, и в то же время солдатский долг понуждал не бросать своих товарищей, а отыскать их в темноте и вынести.
Капитан Афанасьев, уже отошедший было от роты, вернулся и закричал лютым шепотом на Филипенко:
— Команду разве не слышали? Хочешь, чтобы все остались здесь? Шагом марш!
— Своего бросать–то несвычно, товарищ капитан.
— Это кто язык распустил? — капитан Афанасьев угрожающе подступил к самому строю. — Спрашиваю, кто распустил язык?
— Это я, товарищ капитан. Рядовой Урусов.
Капитан Афанасьев подскочил к Урусову, взвизгнул
в каленой ярости, хватаясь за кобуру:
— А ну из строя!..
Все замерли, ожидая крутой расправы. Оробел и сам Урусов, ноги в коленях дрогнули, чего и в бою с ним не бывало, однако сказал, что думал:
— Вы же учили: сам погибай, а товарища выручай.
— Вот говорок, а, — сердито всхохотнул капитан Афанасьев и, охладевая, осудил себя: «Солдат о долге помнит, а что я гну?..» И строго, будто не сдав своих позиций, сказал взводному: — Лейтенант Филипенко, если твой говорок такой храбрый — отпусти его…
Мимо проехал медлительной, оседающей рысью старший лейтенант Писарев, как–то угадал в темноте Афанасьева, придержал коня — солдат опахнуло густым лошадиным потом.
— Капитан Афанасьев, вы все еще здесь? Броском. Броском через грейдер. На Свининово. В бой не ввязываться. Не ввязывайтесь в бой, — еще раз повторил Писарев и той же тяжелой рысью поехал вдоль полковой колонны. А из темноты по дороге уже выступали обкусанные ротные колонны. Бойцы шли спешным шагом, в котором явно чувствовалась подступающая тревога. Эта торопливость и тревога мигом передались Филипенко, и ротный тоже спешно, совсем не по–уставному бросил:
— Бегом, бегом, ребята!
Кто–то брякнул котелком. Кто–то недовольно сказал:
— Загремел своей кухней.
На угоре, с которого недавно атаковали и столкнули к грейдеру немцев, Урусов, шедший следом за Филипенко, сказал:
— Вот тут, сторонкой, бежали. Поглядеть бы его, в самом деле, Охватова–то.
Филипенко промолчал, хотя не мог не слышать Урусова. А тот стоял на своем:
— Капитан вроде разрешил.
Филипенко, сознавая всю ответственность, какую он брал на себя, и жалея доброго, исполнительного бойца Урусова, тихо сказал, продолжая думать вслух:
— Ты сам не отстань…
— Такое дело, товарищ лейтенант, — как–то неопределенно отозвался Урусов и легко для своих лет побежал по черной пашне.
Все проводили его с одобрением.
* * *
А полк тем временем форсированным маршем пересек рокадную дорогу Хвостовичи — Козельск южнее Волконска, вышел к реке Жиздре и по сохранившемуся мосту переправился на правый берег. На востоке уже в непосредственной близости все гремело, будто там сдвигали что–то огромное и не умещающееся на земле. Иногда тяжелые вздохи фронта накатывали так близко, что, казалось, обдавали горклым дыханием и воздух, и дорогу, и людей, идущих навстречу громовым взрывам.
Заварухин прислушивался к звукам, доносившимся с передовой, сверял свой маршрут с картой и уже точно знал, что фронт зацепился за Оку и бои полыхают под Белевом. «Тут мы должны выйти», — с радостной надеждой подумал он и усмехнулся, вспомнив где–то недавно читанные стихи:
Не тишина, а бой сулит нам счастье…
К утру залегли в лесистой балке. Во все стороны выслали пеших разведчиков. Ушла разведгруппа в сторону передовой, до которой по прямой осталось не более двух — трех десятков километров. Не дожидаясь возвращения разведчиков, Заварухин принялся изучать по карте остаток пути до Оки и приблизительно определил место прорыва. Он был уверен, что наши дальше Оки отступать не будут: некуда, за спиной Тула.
Бойцы сторожевого охранения, прикрывавшего расположение полка с тыла, к вечеру уже заметили, что в кустах на противоположной стороне оврага кто–то скрывается. Место тут глухое, бездорожное: кругом равнинное поле да обдутый, насквозь пролитый холодными дождями дубняк по пологим склонам задичавшего оврага, по дну которого лежала размытая и заглохшая колея, а прямо на ней чьи–то заботливые руки сметали стожок раннего сена. Потом, вероятно, подкатилась война, стожок забыли, кто — то расковырял его, а сено втоптали в грязь, Вот около этого стожка, в осенне–рыжем дубнячке, и засекли дозорные притаившихся людей.
Бойцам охранения было строжайше приказано не выявлять себя: одиночных солдат противника бесшумно захватывать, а о крупных силах врага немедленно докладывать по команде. Оповещенный начальник охранения сам пришел на сторожевой пост, долго всматривался в дубняк и заключил, что там скрываются вражеские наблюдатели, которых надо обойти мелколесьем и втихую прикончить. Идти вызвались двое: старший поста Худяков и Недокур, боец со злыми глазами, что был в связных при командире полка. Уже собрались, отомкнули от винтовок штыки, чтобы не наделать шума, — бойцы уходили без огнестрельного оружия. Когда Худяков и Недокур выбрались наверх, начальника сторожевого охранения внезапно ударило сомнение: «А если они не сумеют втихую убрать немцев? Шум, стрельба. Черт возьми, наведем немцев на своих…» Не вдаваясь в размышления, начальник вернул лазутчиков, и опять стали взглядываться в рыжий дубнячок. Недокур еще порывался идти, пока наконец не прикрикнули на него.
А из дубнячка в этот момент, сторожко озираясь, вышел боец в обмотках и шинели, с котелком на поясе и винтовкой в руках. Был он без пилотки, и по белым, незагоревшим пролысинам на лбу можно было определить, что боец немолод. Он хоть и озирался, но довольно быстро и смело спустился к раскиданному стожку и стал что–то высматривать, забыв об опасности.
— Ребята, ребята, — тихонько и живо засмеялся Худяков, — гляньте, это же наш, славянин. А винтовка–то у него без затвора. Потерял, видать, раззява.
— Может, это немец, — сказал Недокур. — На приманку нам.
— А ну гляди за пашней! — строго спохватился начальник и залапал половчее свою винтовку, лежавшую на кромке канавки. — Гляди в оба, может, и в самом деле отвод глаз!
