А в Волхове мы отстояли литургию во Введенской церкви. Батюшка сослужил настоятелю — молодому многочадному отцу Петру. Эта церковь запомнилась тем, что в ней хранилась деревянная статуя Николая Угодника, перенесенная из собора, да еще хором из четырех древних старушек. Они пели такими жалостными, дребезжащими голосами, что казалось: вот-вот испустят дух. И распев у них был особый — отдаленно похожий на обиход: неведомый девятый болховский глас для не столько поющих, сколько жалобно вопиющих.
После службы певчие вместе с другими старушками долго одолевали батюшку. Он рад был видеть знакомые с детства лица. Потом мы отправились на воскресную ярмарку. По дороге батюшка говорил о том, как он любит Волхов — город церквей. Сокрушался о том, что нынешний народ растерял веру и не испытывает нужды в храмах, которые воздвигли их предки. Я спросил его, не хочет ли он последние годы жизни провести на Родине. Он тяжело вздохнул: «Да как оставишь моих питерских чад»...
На ярмарке отцу Василию ничего не было нужно. Он просто хотел посмотреть на земляков. Он заговаривал с торговцами съестного и хозяйственного товара, делал вид, что приценивается, но ничего не покупал. Он довольно долго ходил по рядам. Мыкола томился, с тоской поглядывал на пивной ларек. Но мы условились, что ничего спиртного в Волхове пить не будем.
Собирались мы поехать в Спас-Чекряк, где служил причисленный к лику святых отец Георгий Коссов, но этим планам не суждено было сбыться. Появились какие-то люди, прознавшие о приезде батюшки.
На следующий день мы освящали дом вернувшихся с севера болховчан. Потом крестили на дому полугодовалую девочку. Я читал Апостол, подпевал батюшке. «Все, вернемся, я из тебя дьякона сделаю», — объявил мне свою волю отец Василий.
Но о поездке в Спас-Чекряк пришлось забыть. Племянница рассказала отцу Василию о каких-то семейных делах, требовавших скорейшего возвращения в Орел.
Батюшка с племянницей и ее мужем поехали в Орел, а мы с Мыколой на его груженной болхов- скими яблоками «шкоде» — в Петербург с заездом в тверскую деревеньку, где жила с дочерьми моя жена. Почти всю дорогу Мыкола рассуждал о рачительности «хохлов», их умении жить и о никчемности «москалей». Показывая на покосившиеся избушки, стоявшие вдоль дороги, он говорил: «Во москали, зробылы соби халабудок та и живуть потихесеньку. А шо це за життя!» Но когда халабуды сменились петербургскими дворцами, он поутих. Но тут уж я дал волю рассуждениям о дружбе народов, о преступлении политиков, о трагическом разрыве единого организма, о готовности лечь под наших врагов и об умении «грести до сэбэ», куда и Крым с Новороссией попали под сурдинку. Говорил я все это в шутливой форме, но мой гость «надувся».
В Петербурге ему понравилось. Батюшка встретил его, как старинного друга, обласкал и прилюдно заявил, что «у раба Божьего Николая все будет очень хорошо». Это обещание исполнилось. Мыкола теперь уважаемый человек — Николай Емельянович — хозяин гостиницы при Оптиной пустыни. Живет барином в огромном доме. Выстроил целую деревню, куда съехались прекрасные работники — родственники
и полтавские знакомцы. У него тучное стадо дойных коров и бычков, десятки гектаров черноземов. Но главное — его стараниями восстановлен храм Ильи Пророка, куда на престольный праздник приезжают служить оптинские священники с несколькими автобусами паломников. Внизу под храмом Емельяныч расчистил источник и построил купальню. Говорят, вода в нем святая и уже отмечены случаи исцелений.
А вот со мной вышла незадача. Дьяконом я не стал. Конечно, по своим грехам. Да и слабаком я оказался. По приезде из Волхова батюшка установил череду, когда мне надлежало читать Часы и Апостол. Я встретил неожиданное противодействие. Чтецы всячески показывали недовольство появлением конкурента, а один священник преподал мне такой урок «христианской любви», что я долго не появлялся в Серафимовском храме. Когда же я снова появился и рассказал отцу Василию о причине моего исчезновения, тот горько вздохнул: «Эх, ты... Не мог потерпеть. Что, думал, тебя конфетами с букетами встретят? А как меня гоняли! От одного Кузьмича можно было в Антарктиду сбежать». (Кузьмич был стукачом из спецслужб в ранге старосты).
Он махнул рукой: «Давай, изживай гордыню. Кто тебе сказал, что тебя все будут любить и по головке гладить? Царство Небесное нудится. А ты думаешь, что жизнь — это ЦПКиО с каруселями и качелями...»
Больше речи о дьяконстве он не заводил. Фильм о себе велел пока не делать: «А то будет нам и от братии и от лжебратии».
Некоторое время он никому, кроме Людмилы Никитиной, не позволял себя снимать, но через несколько лет бороться с видеокамерами уже стало невозможно. И батюшка перестал обращать на них
внимание. Мне он приказал собирать материал: «Потом поглядим, что с ним делать».
Дьяконом я не стал, но жизнь моя и вправду наладилась. Как-то незаметно выбрались из безденежья. Однажды батюшка в алтаре читал записки. В одной из них было 500 рублей. При свирепствовавшей тогда девальвации — копейки. Батюшка протянул мне эту купюру, подмигнул и сказал: «Копи деньги!» С тех пор худо-бедно, но ни одного дня не голодали. Хватало на все. Я уверен, что по батюшкиным молитвам мы и квартиру в центре города получили в номенклатурном доме. Шансов не было никаких, ан получили. Была еще одна беда, которой удалось избежать. Меня оклеветали и могли посадить на четыре года за то, что я организовал протест против увольнения с работы замечательного человека. На его место метила любовница очень большого начальника. И я попал в ситуацию: завертелась карательная машина, и остановить ее могло только чудо. И чудо совершилось.
Моя благодарность и любовь к батюшке велики, но и безмерно раскаяние оттого, что я много раз огорчал его. Ему нравились мои опусы, и он постоянно говорил: «Так держать! Громи фашистского бродягу! Пиши больше!» Но писал я мало. И молитвенник из меня не вышел. Разве что в оставшееся отпущенное мне время стану трудиться больше.
Прости меня, батюшка, окаянного.
О русском горе и об отце Егоре
В Орловской области, в двадцати верстах от Волхова, находится село Спас-Чекряк, вернее, то, что от него осталось. А осталось немного. Это тот самый Спас-Чекряк, «самый бедный приход Орловской губернии», из которого некогда собрался бежать ныне причисленный к лику святых протоиерей Георгий Коссов. Мы знаем в пересказе С.А.Нилуса, как Оптинский старец Амвросий вызвал его из толпы богомольцев и велел немедленно вернуться. Никогда не видев его прежде (да и был отец Георгий в штатской одежде), старец грозно напомнил ему о Том, Кто ставит пастырей на служение, и во всеуслышание произнес заготовленные отцом Георгием жалобы на то, что потолок в церкви обваливается, да крыша течет, да детей кормить нечем. «А ты новый храм строй, каменный, да полы теплые, деревянные. Народ будешь лечить».
Отец Георгий вернулся домой в великом расстройстве и недоумении. «Вот так утешил старец!» Хотел получить благословение на смену прихода, а тут такой наказ! Доходов никаких. Кругом нищета. Как тут каменный храм строить?! А главное даже не нищета, а непрекращавшиеся бесовские нападки и страхования. Порою пол в храме ходуном ходил и раздавались жуткие вопли...
Но велика сила благословения старца! Через несколько лет был построен не только большой каменный Спасо-Преображенский храм, но и трехэтажный приют для девочек-сироток, в котором в некоторые годы проживало до ста пятидесяти воспитанниц. Помимо этого отец Егор (так с любовью называл его простой люд), построил семь церковно-приходских школ.
За послушание и великие труды Господь наградил его даром прозорливости и целительства. Вот тут-то и пригодились теплые деревянные полы. Народ приезжал к нему за исцелением не только из ближайших сел, но и из дальних городов и весей. По его молитвам исцелялись больные и бесноватые.
К нему посылали страждущих Иоанн Кронштадтский и Оптинские старцы. А когда начались гонения на Церковь и Оптина пустынь была закрыта, тысячи богомольцев устремились к отцу Георгию. Так глухой деревенский приход стал всероссийской духовной лечебницей.
