Когда же розы расцвели,

Детей еврейских созвал Он.

Они сорвали по цветку,

И сад был весь опустошен.

«Как Ты сплетешь теперь венок?

В Твоем саду нет больше роз?»

«Вы позабыли, что шипы

Остались Мне», — сказал Христос.

И из шипов они сплели

Венок колючий для Него.

И капли крови вместо роз

Чело украсили Его.

— Я никогда в жизни не вспоминала эту песню. Может быть, когда-то и вспоминала, но совершенно об этом не помню. К чему бы это?

— Не знаю, право. Возможно, теперь вы больше живете душой, чем телом. И из глубины души выплыли слова этой песни. Память таинственна. Где-то в закромах она хранила эти слова. Очевидно, для чего-то важного.

— Вот-вот. Наверно, я скоро умру. Не иначе.

— Совсем не обязательно.

— Нет, наверно, именно в этом дело.

Успокаивать и переубеждать восьмидесятилетнюю женщину было глупо.

— Но если вы так в этом уверены, то тогда нужно поспешить подготовиться.

— Что вы имеете в виду?

— Причаститься, пособороваться.

— Но ведь я никогда этого не делала. И в церковь никогда не ходила.

— Но вы верите в Бога?

— Конечно, — горячо проговорила она. — Только по-своему. Я не знаю ничего из того, чему учит Церковь, но чувствую, что Бог всегда рядом со мной.

— Это прекрасно. Далеко не все из тех, кто ходит в церковь, могут этим похвастать.

В тот же день я принес ей Евангелие и молитвослов. Мы договорились, что она прочтет хотя бы одно из четырех Евангелий и несколько дней будет читать утренние и вечерние молитвенные правила.

Сусанна Петровна очень боялась, что Иван будет против прихода священника в их дом. Поэтому мы придумали небольшую военную операцию. Я сказал Ивану, что у меня есть заказчик на пейзаж с Троице-Сергиевой лаврой. Нужно написать его как можно скорее. Иван обрадовался и отправился в Сергиев Посад. Жена была на работе, сын в школе. Я пригласил знакомого священника, и он пособоровал и причастил Сусанну Петровну.

Нужно было видеть, что произошло с ее лицом. Оно на глазах помолодело и покрылось сияющим румянцем. Глаза стали молодыми и ясными, и в них была такая радость, что даже видавший виды священник сказал: в его практике подобного не случалось. Казалось, что еще секунда — и ее ликующая душа покинет тело. Но она вдруг закрыла глаза и затихла. Мы подумали, что это конец, но она дышала. Дышала спокойно и ровно.

В тот же вечер я уехал в Петербург, оставив записку для Ивана: «Деньги за картину скоро привезу». Через три дня Сусанна Петровна скончалась. Умерла она во сне. Никто не слышал ни стонов, ни призываний на помощь. Иван догадался о моей хитрости. По словам Елены, в комнате ее свекрови несколько дней «пахло, как на небесах». Она долго сожалела о своем отношении к ней.

Иван не пригласил меня на похороны. Он был зол на меня. Пейзаж с лаврой он сжег во дворе своего дома, рядом с помойкой. Елена утверждала, что это была его лучшая картина.

Я позвонил через неделю, спросил о самочувствии Сусанны Петровны. Иван сказал, что ее два дня назад похоронили, и гневно стал выговаривать мне за мои «шашни с его матерью». Я попытался объяснить ему, что эти «шашни» были самым главным событием в ее земной жизни. Иван швырнул трубку.

Я заказал заочное отпевание и три ночи подряд видел ее во сне и ясно слышал, как она поет: «Был у Христа-Младенца сад...»

Отношение Ивана к Церкви меня поражало. У него были все альбомы с иконами, выпущенные в России и странах соцлагеря. Он ездил на этюды в Коломенское, Серпухов, Суздаль, Новгород, Псков, на Соловки. Посетил практически все места, где сохранились красивые древние храмы. Но в самих храмах не мог простоять и получаса. Он не терпел священнослужителей и партесное пение. Собирал записи пения по крюкам и хвалил старообрядцев. Я предложил ему как-то съездить на Рогожское кладбище к старообрядцам, но он решительно отказался. В его душе постоянно происходила борьба, и я старался не лезть к нему в душу. Но однажды не выдержал и, рассматривая его работы, сказал, что у него очень мрачный колорит, говорящий о том, что с его душой не все благополучно. Он сильно разобиделся и, быстро раскладывая передо мной последние работы, сердито повторял:

— Где тут мрачный колорит?

— Везде. Ты пишешь залитый солнцем день, а у тебя выходят мрачные сумерки.

— Ты просто ничего не смыслишь в живописи, — горячился Иван. — Погляди, какое сочетание тонов. Как один переходит в другой.

— Очень мрачное сочетание, — не щадил я его.

— Тебе нужен Петров-Водкин с перекрашенным красным и пересиненным синим. Тебе нужна вульгарная яркость, а я вижу тревогу во всем. Тревогу, грозящую прекрасному гибелью.

— Это слова. На картинах этого нет. Есть мрак, свидетельствующий о том, что для тебя закрыто Небо и ты отвергаешь Бога.

— Я отвергаю Бога?! — заревел вдруг Иван. — Я попов отвергаю и лицемеров вроде тебя. Я не верю, что у тебя есть потребность три часа выстаивать на всенощных службах. Вы все притворяетесь.

— Неправда. И ты знаешь, что это неправда. Перед кем лицемерить? Перед коммунистами, которые прогоняют верующих людей с работы?

— Я отвергаю Бога? Да я избу купил рядом с монастырем.

— Зачем ты это сделал, если не ходишь на службы?

— Я люблю красоту. Я могу часами смотреть на фрески Дионисия. И мне совершенно не нужно, чтобы меня отвлекал дьякон звяканьем кадила.

— А-а-а, вот ты и проговорился. Кадило тебе мешает. И запах ладана. А кто его боится?

Конечно, это я зря сказал. Ивана даже перекосило от ярости. Он схватил новый холст, натянутый на подрамник, и с треском насадил его на мольберт.

Это была наша первая ссора. Из-за соборования мы поссорились во второй раз. Но через две недели

он сам позвонил мне и пригласил навестить его в деревенской тиши. Избу он купил за 600 рублей. Это была покосившаяся развалина на живописнейшем высоком берегу Шексны.

Иван поддомкратил избу, поменял два нижних венца и пристроил светелку с окном во всю стену. Получилась прекрасная мастерская с видом на Шексну. Я приехал к нему в конце мая. Стояли белые ночи. Уложил он меня в этой мастерской. Я не мог до утра сомкнуть глаз, глядя на широкую излучину реки, по которой часто шли грузовые суда с длинной палубой и невысокой надстройкой у самой кормы. Солнце село за горизонт, но долго посылало пылающие лучи в едва померкнувшую синь неба, расцвечивало высокие перистые облака и закрашивало светло-желтым бока низко плывущих плотных беломраморных завихрений.

Заснул я часов в шесть, а в десять Иван разбудил меня. Он взял этюдник, и мы пошли вдоль берега реки.

Несколько раз он останавливался у невысоких холмов, всходил на них, оглядывая красоты, потом спускался и мы шли в поисках более красивого пейзажа. Через час мы поднялись на гору Мауру, и Иван показал мне, откуда Кирилл Белозерский высмотрел себе место для спасения души.

— Вон там Кирилло-Белозерский монастырь, — показал Иван на восток.

Но увидеть монастырь из-за высоких елей не удалось. Мы спустились с горы и пошли в сторону Горицкого монастыря. Монастырь был в страшном запустении: полуразвалившаяся церковь и несколько строений — некогда монашеских келлий. Пьяненький мужичок подошел к нам и стал клянчить на водку:

— Друг мой повесился. Я теперь на всю деревню один мужик остался.

— А баб сколько в деревне? — спросил я, чтобы как- то поддержать разговор.

Мужичок не ответил, крякнул и отчаянно махнул рукой. Я дал ему красненькую десятку с профилем вождя всех времен и народов.

Иван хотел было порисовать в монастыре, но передумал, и мы отправились обратно. По дороге он рассказал мне, что и в его деревне за минувшую зиму повесились два мужика.

Так это было нелепо: красивая река, луга с сочными зелеными травами и ярким разноцветьем полевых цветов, необъятное бездонное небо, а под ним — тоскующий народ, не замечающий этой красоты, потерявший смысл жизни и само желание ее продолжать. Что должно происходить с душой, чтобы она толкнула своего хозяина в петлю!? И что произошло с народом? Предки этих самоубийц — вологодские-тотемские мужики — с одним топором и без всякой техники освоили Сибирь и дошли до Америки. А у этих нынче и горя особого нет: бери земли сколько хочешь, трудись и радуйся возможности питаться от трудов своих... Почти целый век мучили русского крестьянина, пока не убили в нем волю к жизни.