Мы стояли у забора, отделявшего Воскресенский храм от кладбища. Где-то здесь, под нашими ногами, находились останки тех, кто освещал светом любви тяжелое детство нашей попутчицы. Странно было слушать ее рассказы о детских играх на кладбище, о любимых могилах, тропках между могил, по которым она в детстве бегала к часовням блаженных Анны и Ирины, о радостях встреч с щедрыми родственниками усопших, совавших голодным детям сласти и денежку, об играх в прятки и об укромных уголках — склепах и заросших кустами забытых могилах. Ей и ее сверстникам не было дела до царских сановников, знаменитых писателей, путешественников и ученых, покоившихся здесь. У них были свои «любимые герои», своя летопись, своя кладбищенская география.
Вслед за взрослыми дети пересказывали друг другу истории о блаженной Ксении и о чудесах, совершавшихся по молитвам к ней, о несчастной любви с «летальным исходом», об убиенных ревнивыми мужьями женах, о богатом вдовце, решившем поставить такой памятник на могиле своей супруги, чтобы никто не прошел мимо не перекрестившись и не помянув ее...
Но была одна история, которую матушка Лидия хранила всю жизнь, как великую тайну...
Она родилась и до самой войны жила в служебной квартире над кладбищенскими воротами. Ее отец был могильщиком. Он умер в тридцать пять лет и оставил вдову с пятью детьми. Как они выжили — одному Богу ведомо. Помогал им настоятель Смоленской церкви отец Михаил Гундяев — отец митрополита Кирилла (нынешнего патриарха. — Прим. ред.). Мать денно и нощно молилась у часовни блаженной Ксении. Ей подавали милостыню, и она, сгорая от стыда, принимала ее. Младший брат Лидии — единственный не знавший голода — всегда был при могильщиках, и его постоянно угощали поминальной кутьей. Старшие братья помогали мастерам изготовлять кресты и надгробия...
Однажды ночью Лиду разбудили громкие рыданья. Это была соседка — кладбищенский сторож. Она стояла у порога и, пересиливая рыданья, говорила матери: «Страх-то какой! Привезли целый воронок монахов и батюшек и побросали живых в яму. Земля там ходуном ходит».
Наутро Лида видела множество милиционеров. Они стояли слева от центральной аллеи, окружив огромный участок кладбища, и никого не пускали. А именно там находилась Каштановая дорожка, по которой каждое утро она бегала к часовне блаженной Анны. Накануне она видела, как могильщики копали огромную яму. Это была не просто яма, а целый котлован.
Оцепление сняли только через несколько дней. Соседи говорили, что милиция ушла лишь после того, как земля перестала шевелиться.
На этом месте сделали большой холм из дерна. Но могильщикам было приказано его убрать. Они выполнили приказание, но холм появился снова. Так продолжалось долго. Народ ходил на место злодейской казни, по обычаю, укоренившемуся в православном народе, набирал земельку с могилы мучеников.
О сорока мучениках знал весь православный Петербург. Власти делали все для того, чтобы о них поскорее забыли, и приказали положить на это место бетонные плиты.
В сороковом году семью Лидии переселили в другую квартиру, и она перестала бывать на кладбище.
Потом война, после войны замужество... Связь с бывшими соседями прервалась. Кого убили, кто умер в блокаду.
Само кладбище подверглось разорению. С левой стороны дважды захватывал территорию завод. Некоторые захоронения перенесли на новое место, но большую часть могил попросту уничтожили. Сбивали с памятников православные кресты, многие дорогие памятники бесследно исчезли. На месте часовни блаженной Анны вырос огромный заводской корпус, а на месте захоронения сорока мучеников разбили площадку для техники. Невдалеке от часовни блаженной Ксении Петербургской появилась могила с крестом и надписью о том, что там погребены останки сорока мучеников. У этой могилы служат панихиды, возжигают свечи. На нее кладут цветы.
Память об этих мучениках жива. Но совершенно очевидно, что на участке в два квадратных метра, плотно окруженном старыми могилами, похоронить сорок человек невозможно. Да и не могли власти позволить переносить останки тех, кого убивали под покровом ночи как злейших врагов большевистской власти.
Матушка Лидия приходила сюда и вместе со всеми молилась об упокоении мучеников. Воспринимала этот крест как памятный знак. О настоящем месте их захоронения никому не рассказывала. Но однажды ее знакомая (назовем ее матушкой Татьяной, поскольку она просила не называть своего настоящего имени) рассказала ей о тайне, которую поведал ей перед смертью прихожанин церкви иконы Смоленской Божией матери Сергей Ефимович Сухарев. Он служил в НКВД и доподлинно знал, где заживо погребены священники и монахи. Знал он, что власти делали все, чтобы об этом месте поскорее забыли.
Нужно было как-то его отметить. Сухарев воспользовался «похоронкой» своего друга — Григория Копылова, погибшего в 1943 году, и поставил ему на месте погребения сорока мучеников памятник — крест и плиту с выбитыми на ней фамилией, именем и датой гибели. Матушку Татьяну он попросил рассказать правду только тому, кто будет готов потрудиться прославить страдальцев за Христа.
Несколько лет она присматривалась к прихожанам своего храма, пока наконец не увидела Александра С. Она и сама не поняла, почему решила рассказать именно ему о месте погребения сорока мучеников.
«Видно, так Богу угодно», — сказала она Александру, когда он спросил ее об этом.
— Ну, ежели Богу угодно, придется потрудиться.
Они нашли имитацию могилы Григория Копылова, Александр заказал большой кованый крест и поставил его вместо старого. Никакой надписи на нем нет, ибо имена страдальцев лишь Господь ведает.
А чтобы удостовериться в том, что это действительно то самое место, Александр решил устроить «следственный эксперимент» — попросил матушку Лидию показать ему место, где были захоронены мученики. Она не была уверена, что найдет его: «Там ведь завод стоит и все разорено». Но Александр упросил ее попытаться найти. Меня он попросил снять этот эксперимент на видеокамеру.
Мы встретились у ворот Смоленского кладбища. Матушка показала нам два окна их бывшей квартиры, потом мы вошли в дверь, находящуюся справа под аркой. Поднялись на второй этаж. Прошли через крошечную каморку в комнату не более шестнадцати квадратных метров.
— Вот тут мы все и жили. С отцом всемером. Мальчишки спали на кухне. — Она кивнула в сторону каморки. — Так и жили, а что поделаешь...
Мы спустились, прошли под мемориальной доской с барельефом Пушкинской няни, повернули налево.
— Вот здесь была тропинка. Сторожку снесли. А здесь держали собак.
Матушка показала рукой в сторону времянок, стоящих вдоль центральной аллеи.
— Кладбище охраняли строго. На ночь запирали и пускали собак. Безобразий на кладбище не было... Не то что сейчас... И могильщики Бога боялись.
Сочувствовали родственникам покойных. Не вымогали денег. Пить, конечно, пили. Вернее, выпивали, но не очень. У меня крестный был могильщик. Добрый, ласковый. Всегда угощал. Я его никогда пьяным не видела. Слова худого никогда от могильщиков не слыхала. Брани матерной на кладбище не было никакой. Греха боялись...
Александр медленно шел следом, я брел по параллельной тропинке шагах в пяти, снимая матушку и слушая ее свидетельства о былых временах, когда все было гораздо лучше, чем сейчас. Рассуждая о том, что раньше не было нынешних безобразий, матушка напряженно всматривалась в уцелевшие памятники, стараясь определить место, где произошло такое безобразие, о каком без содрогания нельзя и подумать.
Она остановилась, оглянулась по сторонам.
— Все верно. Вот эти деревья. Как раньше стоят. И эти склепы... Вот эти два. Все на месте. Теперь вот туда, к блаженной Анне.
Она сделала еще несколько шагов и замерла, растерянно посмотрела на площадку с тракторами и прицепами, потом посмотрела на бетонный забор, за которым возвышалась громада заводского корпуса. Оглянулась на Смоленскую церковь, постояла с минуту в раздумье.
