«Там они! Где же еще!»
Созинов вернулся, чисто выбритый, пахнущий дезодорантом. А Москва была уже под боком! Замелькали знакомые любому — не только транспортному менту — станции, остановки электричек. Лось, Мытищи…
— Вот и приехали…
— Да-а…
Разговор не клеился. Созинов подумал было: «В Москве Омельчук от всего откажется, что наговорено накануне…»
Да нет!
— Сейчас едем в управление… Долго, я думаю, генерал нас не задержит. Даст машину. Через час будем уже шпарить по своим делам…
За окном показался перрон Ярославского вокзала — крытый, неширокий, с носильщиками, с встречающими. Созинов взглянул на часы.
— Не рано для генерала?
— Я ведь при тебе звонил! Сказал: «Заезжайте!»
По перрону шли быстро.
— Нам сюда, — Омельчук показал налево, к отделу милиции Москва-Ярославская. Он еще издалека заметил генеральский сверкающий лимузин. Рядом у машины их уже караулил помдежурного — высокий, с усиками.
— У нас тут катала! Коренастый, в ковбойке… Ваши звонили, чтоб задержать! Насчет кражи у матери артиста Розенбаума. Может, захватите, товарищ подполковник? И машину зря не гонять! При нем денег полно. Все новые сотенные…
Омельчук и слушать не стал.
— Нам в управление! Не могу! Устраивайтесь, Пал Михалыч!
Омельчук не сел с шофером, как позволил Созинов, встречая его в Шарье, пристроился рядом, на заднем сиденье. Чемодан приладил рядом с собой. Водитель плавно тронулся с места.
— Тут близко… Не бывал у нас?
— Не приходилось.
Замелькали заполненные людьми тротуары, городской транспорт. Всюду, куда ни глянь, тысячи людей. Созинов бывал в Москве часто, но знал ее плохо и, главное, не любил. «Людишки в большинстве — пакостные. Москвичи и есть — москвичи! Нигде их не любят…»
Ночью, засыпая, он внес коррективы в первоначальный свой план. «Пожалуй, ехать сразу в санаторий ни к чему! Сначала — в ЦК. Отвезти документы… А там поглядим! Те меня сами отправят. Может, даже на „Чайке“. А, может, и совсем в другой санаторий. Свой! Четвертого главного управления… Запросто! Курортная карта у меня с собой… Только сначала надо им позвонить. Со Старой площади. Снизу, из бюро пропусков…»
Он не заметил, как подъехали. Скучные пятиэтажные здания — то ли жилые, то ли административные. Грязноватые задворки столичной промышленной зоны. Водитель въехал во двор. Затормозил.
— Вот и дома!
Созинов выбрался из машины, вытащил драгоценную ношу. Мимо вахтера поднялись на второй этаж. Здание строили как жилой дом гостиничного типа: узкие коридоры, лестницы; двери с обеих сторон.
— Сюда… Я сейчас. Чуточку подожди, Пал Михалыч!
Мимо майора-помощника за столом Омельчук, коротко кивнув, не постучавшись, прошел в дверь, замаскированную под шкаф. И тотчас оттуда потянулись старшие офицеры, майоры, подполковники. Не глядя по сторонам, прошли к двери. Через минуту-другую показался Омельчук:
— Заходи, Павел Михайлович! Настроение у генерала отличное! Будет как мечтаешь… Пошли!
Созинов взялся было за чемодан, но Омельчук помотал головой:
— Неудобно! Помощник присмотрит…
Дверь была уже приоткрыта, Созинов оставил чемодан в приемной, вошел в кабинет. Генерал Скубилин — статный, моложавый, гренадерского роста и комплекции — уже поднялся навстречу.
— Здравствуйте, Павел Михайлович. Присаживайтесь…
Он нажал на кнопку переговорного устройства:
— Сделай нам чайку с сухариками… И — меня пока нет! Возьми все звонки на себя… — Скубилин пересел за журнальный столик в углу, усадил Созинова в кресло. Помощник — неопределенного возраста майор, ни рыба ни мясо, уже тащил поднос с чашками и чайником. — Значит, могли бы поработать на Московской дороге! Это отлично! Но пропишут ли? Теще сколько лет?
Созинов начал обстоятельно: состав семьи, служебный путь покойного тестя, состояние здоровья вдовы.
— Я сейчас… Позвоню к себе, товарищ генерал.
Омельчук тихо поднялся. Вышел. Стараясь не скрипеть, прикрыл за собой дверь. В приемной кипела работа. Вызванный генералом старший опер по борьбе с кражами вещей у пассажиров, привыкший работать с найденными, проверяемыми, бесхозными чемоданами, подобрал в своей связке нужный ключ. Замки щелкнули.
— Готово.
Расстегнули ремни. Как и предполагал Омельчук, чемодан распался на две половинки, перетянутые крест-накрест резинками изнутри.
— Держите двери!
Помощник и старший опер ринулись на две стороны к дверям. Телефоны заливались, как назло. Кто-то попытался открыть дверь из коридора.
— Сюда нельзя пока!
Омельчук быстро прощупал вещи.
«Майки, рубашки…»
Есть!
Плоский пакет, завернутый в номер «Литературной газеты», между шерстяными спортивными штанами с лампасами и майкой.
«СССР. Паспорт…» Не то! «Санаторная путевка», «Курортная карта…»
Омельчука пробил холодный пот. «Хорошо, что развернул! А то унес бы на свою голову! Обыск у начальника милиции…»
Проверка ничего не дала. «А вдруг!.. Виталька, тихоня! Мать твою! Неужели прикол?!»
— Есть!
В углу, под плавательной шапочкой и плавками, черный пакет — «Фотобумага».
— Боялся — засветятся!
Омельчук перевернул пакет на ладонь.
— Оно!
«Партийные билеты… Пропуска… Прикрепления, талоны в столовую…»
— «Кремлевка»! — прошептал старший опер от двери.
— Все! Закрывай! — Омельчук уже прятал конверт под пиджак.
Чемодан снова заперли, старший опер с помощником затянули ремни.
— Не так сильно! Перетянешь…
Омельчук легким от счастья шагом вошел к генералу. Скубилин и Созинов все сидели за чаем. Генерал взглянул вопросительно. Омельчук кивнул. Для верности похлопал себя по груди.
— Ну, что ж! — Скубилин круто закончил разговор. — Считайте, что договорились. Привозите рапорт, будем запрашивать личное дело…
Через минуту генерал Скубилин уже звонил заместителю министра Жернакову:
— Борис Иванович, победа! Поздравляю! Документы у меня!
Вернувшуюся с задания оперативную группу в отделе милиции никто не встречал. Было по-будничному тихо. Игумнов еще внизу услышал шум, бегом бросился к лестнице. В кабинете у Качана что-то произошло. Последние метры Игумнов преодолел прыжком. Рванул дверь. Коренастый, в клетчатой сорочке малый у стола обеими руками держался за ухо. Игумнов узнал: «Катала из поезда! Тот, что обул Пай-Пая! Вор проиграл ему деньги старухи Розенбаум!..»
— Прокурора! — заорал шулер. — Барабанную перепонку сломали!
Рядом стоял расстроенный Качан.
— Вот и прокурор! — Игумнов появился вовремя.
— Гражданин прокурор! Врача срочно!
— Что здесь?
На его глазах разыгрывался спектакль.
— Вот он! Меня…
— Каким образом?
— Слева…
— Держи!
Игумнов без размаха, коротко врезал справа.
— Полегчало?
Все происходило в классических традициях московской уголовной конторы.
— Послал меня! В моем же кабинете! Представляешь?
Качану не надо было ничего объяснять: в последнюю секунду он пожалел обидчика, смягчил удар…
«И вот результат…»
Игумнов подошел ближе.
— Как теперь?
Катала убрал руку.
— Все, начальник… Закурить найдется?
— Пока перебьешься! — Игумнов обернулся к старшему оперу. — Деньги при нем?
— Вот… — Качан достал целлофановый пакет. — Почти все новыми сотенными. Сложены по девять штук, десятой обернуто.
— Вернешь, начальник? — спросил катала.
Игумнов спросил у старшего опера:
— Розенбаум тут?
— Сейчас.
— А ты пока считай деньги… — Игумнов подвинул катале пакет. — Все тут?
— Отпускаешь меня?!
Качан быстро вернулся вместе с потерпевшей. Старуха Розенбаум снова играла под дурочку. Или под маленькую девочку. Игумнов вспомнил бабку незадолго до ее смерти, свою злость на беспомощность старухи. Казалось, бабка переживает от того, что, выкормив и воспитав сумасбродного внука, обженив, а потом разведя и снова женив, она должна была еще довести его до пенсии, похоронить, а затем уже спокойно умереть с сознанием исполненного долга. Но тут из-за болезни что-то застопорило.
