– Ах, да, – весело ответил он. – Хват сказал, что ему не везет, потому что «быки», то есть полицейские, преследуют его. Я поинтересовался, где та банда, с которой он сейчас бродит, и он обещал проводить меня к ним. «Хозяин» – значит вожак банды. Хват претендовал на это звание. Итак, мы с Хватом подошли к опушке рощи за городом, где на берегу журчащего ручейка живописно расположилась группа здоровенных молодцов.

– Эй, ребята, поднимайтесь! – обратился к ним Хват. – Я привел Пепла, надо оказать ему честь.

Его слова означали, что следует немедленно отправиться в город и настрелять там денег, дабы достойно отпраздновать мое возвращение после целого года отсутствия. Но тут я вытащил свой гонорар, и Хват немедленно отрядил несколько человек за выпивкой. Честное слово, Анак, это была попойка, и по сей день памятная всем хобо. Просто удивительно, какое количество напитков можно купить на тридцать долларов, и столь же удивительно, какое количество пива, дешевого вина и виски могут выпить двадцать мужчин. Это была грандиозная оргия под открытым небом, настоящая картина первобытного свинства. Для меня есть что-то привлекательное в пьяном человеке; и если бы я стоял во главе какого-нибудь учебного заведения, я бы непременно учредил кафедру изучения психологии пьяниц, с обязательными практическими занятиями. Это дало бы больше, чем любые книги и лаборатории.

Увы, мне не суждено было осуществить свою мечту, потому что спустя шестнадцать часов, то есть на следующее утро, вся наша компания была арестована превосходящими силами полиции и препровождена в тюрьму. После завтрака, часов в десять, всех нас, двадцать человек, приунывших и вялых, привели в суд. Здесь, в пурпурных судейских доспехах, восседал сам Сол Гленхарт, человек с крючковатым носом, как у наполеоновского орла, и маленькими блестящими глазками.

– Джон Амброз! – выкрикнул клерк, и Чикаго Хват с ловкостью бывалого человека быстро вскочил.

– Бродяжничество, ваша честь! – объяснил судебный пристав, и его честь, не удостоив арестованного и взглядом, буркнул:

– Десять дней.

Чикаго Хват сел.

Судебная процедура продолжалась с точностью часового механизма: пятнадцать секунд на человека, четыре человека в минуту. Бродяги вставали и садились, как заводные манекены, клерк выкликал фамилии, пристав называл статью, судья изрекал приговор – и все. Просто, не правда ли? Красота!

Чикаго Хват подтолкнул меня:

– А ну, поговори с ними, Пепел. Ты ведь умеешь.

Я отрицательно покачал головой.

– Разыграй их, – настаивал он, – сочини что-нибудь! Ребятам это понравится. А потом сможешь носить нам табак, пока мы не выйдем на волю.

– Клэй-Рэндолф! – выкрикнул клерк.

Я встал, но в это время за судебным столом произошла какая-то заминка. Клерк что-то нашептывал судье, а пристав ехидно улыбался.

– Вы, оказывается, журналист, мистер Рэндолф? – любезно спросил его честь.

Этот вопрос застал меня врасплох, потому что в бурном ходе событий я уже успел забыть и «Каубелл» и свою статью, – и теперь увидел себя на краю ямы, которую сам себе вырыл.

– Давай, давай, выкручивайся, – бормотал мне Хват.

– Нет, все кончено, остается только горько плакать, – простонал я в ответ.

Хват, ничего не знавший о моей статье, был очень удивлен.

– И да и нет, ваша честь, – ответил я судье. – Немного пишу, когда удается получить работу.

– Вы, насколько я знаю, проявляете большой интерес к местным делам. (Тут его честь взял со стола утренний выпуск «Каубелла» и пробежал глазами мою статью.) Колорит хорош, – заметил он, многозначительно поглядев на меня, – картины превосходны, написаны широкими мазками, в сарджентовской манере.[7] А вот этот… этот судья, которого вы описываете… Все взято из жизни, как я понимаю?

– О, далеко не все, ваша честь, – ответил я. – Это так… собирательный образ… так сказать тип…

– Но тут особенно чувствуется местный колорит, сэр, явно местный колорит.

– Это уже прибавлено потом, – объяснил я.

– Значит, этот судья не списан с натуры, как можно было бы думать?

– Нет, ваша честь.

– Ага! Значит, просто пример безнравственного судьи?

– Более того, ваша честь, – храбро сказал я. – Это символическая фигура.

– Которой впоследствии придали местный колорит? Ха! А разрешите полюбопытствовать, сколько вы получили за эту работу?

– Тридцать долларов, ваша честь.

– Гм, хорошо! – Его тон резко переменился. – Молодой человек, местный колорит – опасная вещь. Признаю вас виновным в злоупотреблении им и приговариваю к тридцати дням лишения свободы, которые могут быть заменены штрафом в тридцать долларов.

– Увы! – сказал я. – Эти тридцать долларов я прокутил вчера.

– Приговариваю еще к тридцати дням дополнительного заключения за растрату своего состояния. Следующее дело! – сказал его честь клерку.

Хват был ошеломлен.

– Вот так так! – прошептал он. – Ничего не понимаю! Все наши получили по десять дней, а ты шестьдесят. Вот так так!

Лейт зажег спичку, раскурил потухшую сигару и открыл книгу, лежавшую у него на коленях.

– Вернемся к прежнему разговору, – сказал он, – не находите ли вы, Анак, что, хотя Лориа разбирает особенно тщательно вопрос о распределении прибыли, тем не менее он упустил один важный фактор, а именно…

– Да, – рассеянно сказал я, – да.

Мальчик-лифтер понимающе усмехнулся. Когда он поднимал девушку наверх, глаза ее блестели, на щеках пылал румянец. И таким едва сдерживаемым волнением веяло от всего ее молодого существа, что даже в тесной кабинке стало как-то теплее. А теперь, на обратном пути, в кабинке словно зима наступила. Блеск глаз и яркий румянец погасли. Она хмурилась, и, когда ему удавалось поймать ее взгляд, он видел, что серые глаза потемнели и смотрят холодно. О, он хорошо знал все эти признаки. Его не обманешь, он все видит насквозь. Ведь когда-нибудь он и сам непременно станет репортером, вот только подрастет немножко, а пока… пока он изучает поток жизни, который разливается из его кабинки по всем восемнадцати этажам огромного небоскреба. Он распахнул перед девушкой дверцу и сочувственным взглядом проследил, как она решительным шагом направляется к выходу.

Во всей ее повадке чувствовалась сила – та сила, что дается близостью к земле и не так уж часто встречается на асфальте городских тротуаров. Но это была своеобразная, утонченная сила, придававшая всему облику девушки что-то мужественное, в то же время ничуть не лишая ее обаяния женственности. В этом сказалось доброе наследие предков. Искатели и борцы, люди немало поработавшие и головой и руками, – эти тени далекого прошлого, – подарили ей неутомимое тело и вложили в него деятельную и смелую душу.

Но сейчас ее обидели, оскорбили.

– Я заранее знаю все, что вы скажете, – вежливо, но твердо прервал ее многословное вступление редактор, кладя конец свиданию, на которое возлагалось так много надежд. – И вы сказали мне предостаточно, – продолжал он (с поразительным бессердечием, как казалось ей теперь, когда она припомнила весь разговор). – В газете вы никогда не работали. У вас нет ни опыта, ни сноровки. Вы, что называется, не набили себе руку. Вы получили среднее образование, а может быть даже окончили колледж или университет. По английскому языку у вас всегда были прекрасные отметки. Друзья в один голос твердят, что пишете вы великолепно, талантливо и так далее и тому подобное. И вот вы забрали себе в голову, что можете работать в газете, и требуете, чтобы я вас принял в штат. Но, к великому моему сожалению, вакансий у нас нет. Вы не знаете, сколько…

– Но, если, как вы говорите, у вас нет вакансий, – прервала она, в свою очередь, – как же попали к вам те сотрудники, которые уже работают? И как мне тогда убедить вас, что я тоже могу работать не хуже прочих?

– Они сумели доказать, что нужны редакции, – последовал краткий ответ. – Докажите и вы.