— Вы сослуживец Риточкин?

— Да. А вы ее мать?

— Тетка. Это несчастье свалилось на нас так неожиданно… — Старушка заговорила деловито и озабоченно: — У Риточки пятеро сестер и один брат. Приехать на похороны смогли только мать и одна из сестер, старшая. Пришлось столько хлопотать, чтобы организовать приличные похороны. Соседи бестолковые. Хорошо, хоть из института помогают, там Риточку любили…

— Простите, я хотел узнать, когда бы я мог еще прийти… — начал Второв и извиняющимся тоном изложил свою просьбу.

Старуха думала несколько мгновений.

— Идемте, — решительно сказала она. — Я знаю, что такое работа. Если у Риточки остались какие-нибудь материалы, вы их сейчас заберете с собой.

Она провела Второва в маленькую, уютно обставленную комнату и оставила одного, бросив на прощание:

— Посмотрите в столе, я скоро вернусь, — и бесшумно исчезла.

Второв с благодарностью посмотрел ей вслед:

«Вот человек, который может служить образцом. Спокойная, ясная скорбь. Деловитость, простота, здравый смысл…»

Совсем поздно вечером, вымытый, выбритый, в черном костюме, Второв входил в ресторан гостиницы «Россия». Его шатало от усталости. Веронику он увидел сразу. Она показалась ему очень молодой и очень красивой. Он испугался, что она снова будет смеяться над его прической, и торопливо пригладил и без того уже набриолиненные волосы.

Жена улыбалась ему какой-то новой улыбкой. Или это голова кружилась и все вокруг казалось новым? Он присел к столику.

— Ну, здравствуй!

— Только без «ну»! Просто здравствуй!

— Здравствуй! — покорно повторил Второв и рассмеялся: — Дрессируешь?

— Нет, скорее наоборот. Ты меня дрессируешь. Особенно если учесть вчерашний разговор. Конечно, я заслуживаю самой суровой кары, но раньше ты был добрее.

— Возможно, я стал суше, черствее, — сказал Второв. — Возраст, сама понимаешь.

— Как живешь? — Она налила ему рюмку коньяку.

— Как сказать… А ты?

— Я? Ты же все знаешь. Езжу. Я писала тебе обо всем.

— Обо всем?

— Ну… в пределах безболезненной нормы.

— Ну, а я жил, как всегда. Работал…

— Ловил в пучинах науки золотую рыбку открытий?

— Я рад, что ты приехала, Вера. Сейчас особенно. Просто хочется поговорить, понимаешь?

Второв как-то очень быстро охмелел. Пьянея, он становился словоохотливым, откровенным и добрым. Совершенно неожиданно для себя он увлекся и рассказал ей о событиях последних двух дней.

Смешно, странно и глупо рассказывать эту историю женщине, которая наверняка останется равнодушной к его переживаниям, но Второв не мог удержаться и говорил, говорил… Она молчала, курила. Было непонятно, слышит ли она его или просто так смотрит ему в глаза. Иногда она улыбалась невпопад, совсем не там, где следовало, но Второв не обижался, он чувствовал тепло и сочувствие, исходившие от этой женщины, и ему было легко говорить.

— …Ничего интересного у нее я не нашел, — сказал Второв, — хотя вот обнаружил несколько отрывочных записей об опытах с собакой, по кличке «Седой», и с мышами да несколько заметок, где говорится, что «он сказал надо изучить то и то». «Он» — это, очевидно, Кузовкин. Одна запись меня потрясла, она сделана в отдельном лабораторном журнале за несколько месяцев до гибели Аполлинария Аристарховича. Вот, смотри.

Второв сдвинул тарелки и рюмки к краю стола и на освободившееся место положил блокнот. Вероника полистала страницы.

— Он совершенно чистый! — воскликнула она.

— Да, за исключением первой страницы, — сказал Второв.

Там было написано: «Сегодня он решил попробовать «А'» на себе. Его подгоняет смерть Седого, меня — любопытство и боязнь потерять друга». Дальше следовал большой пропуск, и внизу неровным почерком начертана фраза: «Боже мой, и я еще хотела что-то записывать!» Понимаешь, что за этим скрывается?

— Это все?

— Все.

— Из ученого ты становишься детективом, — снисходительно заметила Вероника, стряхивая пепел в недопитый чай.

— Каждый из нас немножко сыщик и охотник. Мы выслеживаем добычу, боремся за нее. Иногда побеждаем, чаще проигрываем.

— Ты впутался в интереснейшую, но, по-моему, слишком сложную историю. Эта пьеса уже сыграна, и все актеры погибли. Тебе не восстановить прошедшего. А что здесь можно извлечь для науки, я не совсем понимаю. Не запускать же снова межпланетную станцию?

— А почему бы и нет? Чтобы добыть ДНК с такими свойствами, о которых пишет Кузовкин? Можно!

— И снова ждать много лет?

— Погоди… Вот ты говоришь — восстановить, восстановить… — Второв задумался. — Это слово имеет для меня какое-то особое значение, — сказал он. — Меня мучает вопрос, почему Рита не уезжала. Она чего-то ждала, на что-то надеялась.

— В любом возрасте человек или надеется на будущее, или использует настоящее, или пытается восстановить прошлое.

— Рита, скорее всего, пыталась восстановить прошлое, особых надежд на будущее у нее не было.

— Странное совпадение, — усмехнулась Вероника. — Я тоже хочу восстановить прошлое.

— Прошлое?

— Я приехала к тебе, Саша. Совсем. Понимаешь? Совсем… Почему ты молчишь?

— Я? Что ж… Это несколько неожиданно… Сама понимаешь… Наверное, я просто не готов сейчас к такому разговору.

— Ты в своем репертуаре, Саша. Что меня всегда бесило в тебе, так это твое олимпийское спокойствие. Тебя ничего не волнует.

— Возможно. Но, по-моему, это спокойствие только кажущееся. Ты не замечала?

— Мне от этого не легче.

Они помолчали.

— Пойдем домой. Вера?

— Домой?

— Смешно тебе оставаться в гостинице. Места у меня много. Да и не в этом дело.

— Ну что ж, давай поедем. И поскорее. Я очень, очень устала, — сказала она.

…Рано утром дверь в комнату, где спал Второв, приоткрылась.

«Опять я не узнал насчет нового лекарства от подагры! Сколько уже собираюсь!» — с досадой подумал Второв, глядя на руки матери.

— К тебе можно?… Сашенька, только что звонили из института, просили срочно приехать. У них какая-то авария.

— Авария? Из какого института? Подмосковного?

— Ну, где ты работаешь.

— Я теперь работаю в двух. Кто звонил? Филипп?

— Нет. Алексей Кузьмич.

Второв торопливо одевался.

— Плохой мне сон сегодня приснился, — сказала мать.

Корпус «В» рухнул под утро. Это случилось в тихий предрассветный час, когда улица крепко спала и на асфальте лежали влажные ночные тени. Где-то высоко вверху начинал розоветь синий воздух. Но теплый свет еще не достиг верхних этажей. Десятиэтажное здание главного корпуса Института новейшей бионики, выстроенное совсем недавно, слепо глядело на пустынную улицу. За ним, в глубине двора, под липами, ютились маленькие трехэтажные домики, отведенные для специальных исследований.

В ночь катастрофы в корпусе «В» дежурил старый вахтер. Он крепко спал в вестибюле на широкой дубовой скамейке, подложив под голову телогрейку. Спать, конечно, не полагалось, но начальство было далеко, и старик отводил душу. Он сладко похрапывал, приоткрыв рот. Под самое утро сладостные видения были нарушены странным шумом. Где-то плескалось море, катились большие медлительные валы, и галька, подхваченная волной, с хрустом терлась о песок. Вначале это было как сон, но затем шум стал неприлично громким для сна. Мере исчезло, пропали волны. Вместо них в уши вахтера проникло шипение и свист, словно в храм науки ворвались буйные ветры ревущих сороковых широт. Испуганный старик вскочил со своего неуютного ложа.

Сначала, как это всегда бывает, он ничего не мог сообразить. Первое, что его поразило, было странное движение на полу. Паркет вестибюля гнулся и корчился, словно в припадке буйной эпилепсии. Несколько половиц выскочило, обнажив засмоленное подполье. Стены вестибюля ходили ходуном и выгибались. Казалось, вот-вот помещение рухнет. Вахтер стрелой вылетел во двор.

— Ах, мать моя, кажись, светопреставление! — шептал он, путая это давно предсказанное отцами церкви событие с обыденным землетрясением.