«Помогите!» — услышала я приглушенный крик, который, по всей вероятности, был моим эхом, оттолкнувшимся от глухой стены молчания. Уже стало почти совсем темно, несмотря на белизну снега. Возможно, в ста ярдах отсюда есть жизнь, люди, но здесь, в этом заледенелом мирке, я одна.

Я толкнула ворота, заваленные снегом, пытаясь открыть их изо всех сил. Скользнув вниз и упав на колени, я чувствовала, как сырой холод пробирается под брюки, и поняла, что дальше идти нет сил.

Какое-то время я оставалась на корточках, чувствуя такой страх от одиночества, который я еще никогда в жизни не переживала. Но здравый смысл брал верх: мне надо вернуться в мое единственное убежище. Из последних сил подтянувшись на руках, хватаясь за ворота, я встала и побрела назад по собственным следам.

Я закрыла дверь, с трудом поднялась по лестнице, взяла настольную лампу из маленькой комнаты — невозможно было там оставаться — и в спальне тети Эммы, свалив все одеяла, которые только нашлись, на двуспальную кровать, заползла на нее. Боль вернулась, то усиливаясь, то затихая.

Сейчас я чувствовала себя более или менее удобно. Мысли полетели вперед. Что будет делать Марион? Как потом она объяснит, почему не вернулась? Ну, это не так уж трудно. «Я не смогла дозвониться до больницы. Первая мысль была вернуться и найти Стивена, потом мы застряли в снегу…» Может, они даже сидят сейчас где-нибудь в машине, разрабатывая алиби?

Тепло понемногу разливалось по телу, а вместе с ним и волна оптимизма. Я молодая и сильная; и раньше женщинам случалось рожать в одиночестве. Но сделаю ли я все правильно? В консультации этому не обучали. И вновь приступ боли. Дыши глубже, медленно, расслабься. Когда боль отпустила, я стала строить дальнейшие планы действий. Но против моей воли закралась еще одна мысль. Если я смогла представить, что возможно родить в одиночестве, без посторонней помощи, и что мы оба выживем, то, наверное, смогли догадаться Марион и Стивен! Не станут же они так рисковать. Не захотят ли убедиться, что такого не произошло?

Нет, я не буду об этом думать! Но мой мозг, родив такую мысль, отказывался уничтожить ее.

Я старалась смотреть на все глазами Марион и Стивена, понять, как же так могло произойти, и увидела все довольно ясно. Сначала просто жадность. Фиона умерла, ценные картины будут их собственностью, если не станет ребенка. А ребенок — инвалид. «Снять проблему» с тети Эммы — я избегала точных слов — это же просто сама любезность, одолжение. Но тетя Эмма отвернулась от них, составила это странное завещание, написала то письмо, стала неуравновешенной. Они больше не могли управлять ею, оставалось лишь ждать, живя в страхе, в надежде, что, когда придет время, Рикки не найдут. Но его нашли, да и я еще тут, причем беременная. Для них это как явление Немезиды[15].

Они не должны были допустить, чтобы такое случилось — они еще попытаются, и с таким же отчаянием, с каким я раньше жаждала услышать звуки шагов, чье-либо появление, теперь я лежала неподвижно, боясь услышать даже шорох.

Боль схватывала уже регулярно. Сколько же пройдет времени прежде?..

А ведь они не знают, что письма обнаружены, и это — мое спасение. Письма! Где же я их оставила? Но если бы Марион и Стивен вернулись, смогла бы я скрыть, что знаю все? Мне представилось, как они стоят по обе стороны от меня: «Ну, Лорна, дорогая, расслабься. Позволь нам помочь тебе». Все мое тело содрогнулось от страха, вернулась боль. Да, расслабься. Я должна расслабиться.

Какой-то звук! Мое сознание поднялось против этой мысли. Может, это поднялся ветер и колышет деревья. А может, это мое воспаленное воображение. Но я уже поняла, в отчаянии, что звуки действительно были, и слышались чьи-то движения у входа в дом. Они вернулись!

Стук в дверь парализовал все мои чувства, я остолбенела от страха, но инстинкт самосохранения вновь впрыснул адреналин в мои вены. Письма! Мне нужно срочно их спрятать! Они на полу в маленькой комнате. Если бы Марион и Стивен не узнали, что мне все известно, то можно было бы притворяться достаточно долго в надежде, что кто-нибудь все-таки придет и спасет меня и моего ребенка. Сердцем я чувствовала, что никто не приедет, но, как утопающий, хваталась за соломинку.

Уже торопливые, тяжелые шаги глухо топтали снег, обходя угол дома, и послышалось, как вдребезги разлетелось оконное стекло. Я добралась до маленькой комнаты и неловкими пальцами пыталась запихнуть письма за туалетный столик. Совсем разбитая, чувствуя свое поражение, я отползла назад и, съежившись, примостилась у окна.

До меня так и не дошло, услышала ли я сначала, как Рикки закричал: «Лорна, Лорна, где ты?» — или же я увидела его в дверном проеме.

— Рикки! — всхлипывала я. — Ох, Рикки, как же ты?..

— Сильный снегопад, рейсы отложены. Я вернулся домой, но тебя не застал. У меня было предчувствие. Почему ты?..

Совершенная никчемность таких объяснений, вопросов, наконец, дошла до обоих. Он подошел, чтобы взять меня на руки.

— Ты совсем заледенела, как же можно быть такой глупой! — Боль поднялась во мне, как только Рикки обнял меня.

— Ребенок, Рикки, — прошептала я. — Роды начинаются.

— Сейчас!!! — его лицо побледнело. — Я отвезу тебя в больницу.

— Нет времени, тебе придется помочь мне.

— Рожать здесь?!

Ужас, что я чувствовала вначале при этой же мысли, теперь отразился в его глазах. Они переходили с моего лица вверх, а потом за меня — на маленькое оконце. Затем, оставив меня, он подошел к окну и стоял, глядя вниз на рябину и холмик из камней.

Наконец, он вспомнил. Шок откинул занавес!

Только не сейчас!

— Рикки! — закричала я. — Рикки!

Он обернулся, но, казалось, не видел меня.

— Здесь был ребенок, — его лицо, как на той фотографии у бабушки во Франции, было искажено полузабытым ужасом. — Мне снился сон, ужасный, кошмарный сон.

Я трясла его с отчаянием:

— Нет, Рикки. Это был не сон. Все случилось наяву. Я все расскажу тебе, но помоги мне сейчас, Рикки, пожалуйста. Это я, я здесь. Сейчас родится наш ребенок!

Он обернулся и посмотрел на меня, как человек, возвращающийся издалека, и без единого слова поднял меня — письма так и остались зажатыми в кулаке — и понес вниз по ступенькам, плечом открыл дверь и, шатаясь, потащил меня к машине.

Последующие часы медленно текли полосой полуосознанных впечатлений. Рикки доехал до первого же дома на главном шоссе. Надо мной проплывали добрые лица, почувствовала, как кто-то заставил выпить меня что-то теплое, услышала звяканье телефона и более резкий тон сирены «скорой». И в это же время я пыталась рассказать ему все, показывала письма.

Ребенок не появлялся еще несколько часов, а я еще все боялась Марион и Стивена, но больше мне не суждено было с ними встретиться. Рикки приходил и уходил, и в какой-то момент я увидела синюю форму полицейского, и в течение нескольких минут мне задавал вопросы человек с серьезным лицом — думаю, это был агент сыскной полиции, — а потом ребенок стал продвигаться к выходу, и все мое существо сконцентрировалось на родах.

«Да, все хорошо. Маленькая девочка». Я задавала неизбежные в такой ситуации вопросы, а потом, измученная, погрузилась в беспробудный сон.

Несколько недель спустя я вновь стояла у двери черного входа коттеджа, глядя в сад и поджидая, пока Рикки проверил все в последний раз. Мы уезжали, чтобы показать ребенка семье.

Мягкий, тихий дождь пришел вслед за снегом. И было трудно представить арктическую пустынность того безумного дня. Сад после того, как полиция перекопала пласты сырой земли, напоминает поле боя. Рябина наклонилась, как пьяная, часть корней торчит наружу. Дом заслежен множеством чужих ног. Я рада, что тетя Эмма не дожила до такого дня.

Иногда казалось, что все замерло, как во сне. Встречи с детективами. Чтение письма тети Эммы — ее грустное и немного сумасшедшее присутствие на минуту стало ощутимо в маленьком кабинете поверенного. И как мы говорили, Рикки и я, и все говорили и говорили, и я уже знала — кошмаров больше не будет.