предосторожности в отношении лиц, прибывших в страну из-за границы. Я бы охотно мирился с любыми

ограничениями места жительства или работы. Но что же сделали со мной?.. Меня превратили в

преступника». Эрих Шуман, когда-то заведовавший библиотекой немецкого клуба в Москве, после своего

освобождения из лагеря в 1947 г. обращался к властям: «Я расцениваю теперь свой арест как перестраховку

в период борьбы против врагов народа».

Пытаясь найти хоть какие-то объяснения произошедшему, простые люди обращались к собственным

биографиям. Карл Войтик, когда-то работавший вахтером на фабрике, в заявлениях из лагеря писал о том, что однажды не пустил через проходную оперуполномоченного НКВД, и тот ему отомстил спустя несколько

лет, обвинив в контрреволюционном преступлении. Вальтер Рефельд видел причину своих бед в советской

бюрократии: «Всему виной было антикоммунистическое поведение людей из Отдела Регистрации Иностран-

цев, которые заставили меня, не имевшего действительного паспорта, под угрозой не дать мне никаких

документов и советского паспорта для проживания в Советском Союзе, пойти в посольство для продления

паспорта»343. Жена Гельмута Вендта Эрна Брандт была уверена в том, что роковую роль в судьбе ее мужа

сыграла разгромная рецензия на его книгу, появившаяся в газете ДЦЦ и подписанная членом руководства

КПГ Куртом Функом.

Конечно, это не могло примирить арестованного с тюремным бытом, а его родных — с потерей близкого

человека. Психологическое состояние немцев в период массовых репрессий характеризовали шок и

паническая растерянность. Высланный из СССР Эрнст Фабиш, оказавшись в Варшаве 13 января 1938 г.,

писал: «То, что происходит в Советском Союзе, ужасно. Каждый, у кого есть хоть подобие головы на плечах, сидит. Методы "следствия" не поддаются описа

себя в чем-то виновным перед Советской властью, не так ли?» (ГАРФ. Ф. 10035. Оп. 2. Д. 30124).

342 Derendinger Е. Op. cit. S. 527.

343 Заявление на имя М. И. Калинина от 30 мая 1940 г.

198

нию. У меня нет никакой информации, и мне многого, очень многого не хватает для понимания всего того, что произошло»344.

Немецкие эмигранты, соглашаясь с тем, что они как представители «враждебной страны» были подвергнуты

превентивному интернированию, задавали в своих письмах резонный вопрос: почему эта процедура связана

с таким потоком лжи и фальсификации, ведь она отвлекает внимание органов госбезопасности от поиска

реальных шпионов и диверсантов. Чем дольше продолжались репрессии, тем меньше оставшиеся на свободе

верили в то, что они имеют хоть какой-то смысл. «Еще несколько месяцев назад каждый арестованный

рассматривался товарищами как шпион, ныне в основной своей массе это уже не так».

Писавший эти строки в апреле 1938 г. сотрудник представительства КПГ Пауль Йекель так суммировал

попытки немцев постичь происходившее: «Некоторые объясняют аресты ложными доносами, другие

высказывают предположение, что здесь немецкий фашизм приложил свою руку и с помощью элементов

Ягоды решили уничтожить часть кадров КП Германии»345. Не пройдет и полгода, и речь пойдет уже об

«элементах» Ежова. Логика функционеров партии, потерявшей более двух третей своего членского состава, не изменится ни на йоту — в соответствии с передовицами «Правды» поменяются лишь имена

разоблаченных вредителей.

Общая для всех немецких эмигрантов угроза порождала индивидуальные стратегии спасения. Первую из

них можно определить как пассивное восприятие происходившего как «злого рока», извращений партийной

линии, с которыми руководство СССР само разберется. Люди закрывали глаза на очевидное, впадали в

депрессию, становились замкнутыми и недоступными даже для родных и близких. «Наиболее

распространенной реакцией был отказ от восприятия ужасного и угрожающего, замалчивание

происходящего или замыкание в самом себе»346. Для обычных советских граждан это состояние можно было

бы назвать «внутренней эмиграцией», но для немецких коммунистов оно не подходило, ведь они и так

находились за рубежом.

Люди, прошедшие тюрьмы и пытки, потеряли способность к сопротивлению, напоминали кроликов,

загипнотизированных удавом, смиренно ждали очередного удара судьбы. «Многие иностранцы каждый

вечер пакуют вещи в ожидании возможного ареста. Многие

344 Цит. по: Gegen den Strom. S. 436.

345 РГАСПИ. Ф. 495. On. 292. Д. 101. Л. 9,10.

346 Goehrke С. Russischer Alltag. Eine Geschichte in neuen Zeitbildern. Band 3. Sowjetische Moderne und Umbrach. Zuerich, 2005. S.

228-229.

199

из них вследствие постоянного страха стали полусумасшедшими, потеряли способность работать», — так

описывал Евгений Варга ситуацию в Москве в марте 1938 г.347 Как в отеле «Люкс», так и в местах

проживания немецких рабочих и политэмигрантов резко выросло число самоубийств, которые выступали в

качестве ultima ratio в поисках выхода из тупика двойной эмиграции.

Иногда тот, кто потерял работу и лишился средств к существованию, пытался уехать из Москвы, затеряться в

российских просторах, «залечь на дно». Как правило, такие попытки были обречены на провал, уж слишком

выделялись иностранцы среди местного населения. Альтернативной стратегией выживания в период

массовых репрессий была повышенная активность и игра на опережение карательных органов. Такая линия

поведения маскировалась под превозносимый пропагандой образ нового человека, повзрослевшего Павлика

Морозова.

В «море мрака и ужаса», ярко описанном в воспоминаниях немецких эмигрантов, раздавались и голоса

протеста. Муж арестованной Анны Эттерер нарисовал в письме руководителям СССР и Коминтерна

безрадостную картину: «Сейчас немецкие эмигранты здесь полностью "атомизированы". Каждый живет для

себя в своих четырех стенах, в страхе быть связанным с арестованными знакомыми или каким-то образом

дискредитировать себя. И это означает усиление революционной бдительности? Это, на мой взгляд, паника, болезненное недоверие, которое не усиливает, а, наоборот, ослабляет наши ряды и нашу силу в борьбе»348.

Еще дальше пошла Марта Рубен-Вольф, жена врача Лотара Вольфа, работавшего во Всесоюзном институте

экспериментальной медицины. Через полгода после ареста мужа она писала заместителю Наркома

иностранных дел М. М. Литвинову: «Возможно, у Вас нет достаточной информации о тех ужасных

страданиях, которым подвергаются политэмигранты, большей частью коммунисты. Процент иностранных

коммунистов, все еще находящихся на свободе, минимален. Мы, женщины, все больны от горя. Многие

потеряли свое жилье. Даже если мы не превратились в безработных, нам приходится содержать наших

детей, выполняя неквалифицированную работу.

Но самым страшным является моральное давление и страх за наших мужей. Их дела разбирают военные

суды, которые работают под покровом тайны. Их положение еще хуже, чем положение уголовни

Цит. по: Проблемы мира и социализма. 1989. № 7. С. 90. Письмо от 23 апреля 1939 г., цит. по: Дель О. Указ. соч. С. 89.

200

ков. Месяцы и годы мы не получаем от них ни одной весточки и практически не имеем информации об их

судьбе. Лишь очень немногим женщинам удается обнаружить место пребывания их мужей или документы о

них. В приемной (тюрьмы. — А. В.) на Матросской тишине, 18, родственникам говорят либо: "еще в

Москве", либо "выслан". Они так и не знают, куда, за что и на какой срок.

Мы больше не верим в то, что все арестованные виновны. Среди них слишком много товарищей,

проверенных в борьбе. Аресты проводятся по профессиям, предприятиям и местам проживания. Может

быть, речь идет о контроле? Но сколько же безвинных нужно для того, чтобы "обложить со всех сторон"