191

что немцы ждали прихода гитлеровских войск, устраивали праздники, наводили на цель немецкие

бомбардировщики, утверждали, что статьи в газетах о зверствах фашистов — чистая ложь и т. д.

Иногда для обвинительного заключения было достаточно замечания соседей-свидетелей, что обвиняемая

«ходила в приподнятом настроении» (Эдит Штейнбергер). Даже сухие производственные характеристики

стали приобретать патетический тон — так, рабочий московского завода шлифовальных станков Эрвин

Моргнер «после объявления войны, вернее, вторжения гитлеровской сволочи на нашу землю заметно

зашевелился, бывает и ходит по всем цехам и начал разговаривать по-русски».

2. Характер обвинений

Аресты второй половины 1941 г. «исправили» тендерный перекос эпохи большого террора — в их ходе было

репрессировано больше женщин, чем мужчин, являвшихся для органов госбезопасности немцами. Дети

эмигрантов лишались последнего из родителей, их отправляли в детские дома, где они нередко получали

новые фамилии, теряя всякую связь с родными. Елена Тилеман, высланная после ареста мужа в

подмосковный город Ярополец, работала там в яслях. После своего собственного ареста она была

отправлена в Саратовскую тюрьму, следствие завершилось ее освобождением. Но девятилетний сын Володя

остался в Яропольце, который вскоре был оккупирован. Мальчик вначале прибился к партизанам, потом стал

«сыном полка» в воинской части вермахта, и лишь чудом нашел после войны своих родственников в

Бонне333.

Дела 1941 г. не менее драматичны, чем их предшественники, хотя практически не исследованы. Вероятно, на

них распространяется расхожий стереотип «война все спишет». Пять сестер Геккер проживали на

подмосковной даче в поселке Клязьма, их родители были репрессированы в 1938 г. Молодость брала свое —

на даче было всегда полно людей, там собиралась творческая молодежь, музыканты и художники, приезжал

известный пианист Святослав Рихтер. Музыка и веселье, очевидно, раздражали соседей — так появился

донос, что 22 июня сестры устроили вечеринку. Сотрудники НКВД появились на Клязьме с ордерами на

арест всех пятерых девушек. Старшей, Алисе, было 28, младшей, Вере — 19. Увезли троих — Алису, Веру, Tilemann W. Ich, das Soldatenkind. Muenchen, 2005.

192

Ирму. У Марселлы на руках был грудной ребенок, и ее не тронули, избавив себя от лишних хлопот. А

студентка Ольга была в Москве, один из оперативников отправился туда, но по каким-то причинам ее не

нашел.

Самый страшный пункт обвинения — исполнение фашистского гимна в ходе вечеринки — отпал, ибо то, как

звучит этот гимн, не знали ни соседи, ни сестры, ни сами сотрудники НКВД. Весьма туманными были и

свидетельства соседей: на «немецкой даче ни разу не исполняли произведения советских композиторов»,

звучала только классика. Девушки признали, что сели за фортепиано, поскольку находились в расстроенных

чувствах. Признали и свои разговоры о том, что «германская армия сильна и богата техникой, что газеты

советские не все сообщают, что есть на самом деле» (Ирма Геккер). Столь скудный итог дознания, плюс

«женская скидка» привели к тому, что все трое получили по минимуму — по 5 лет лагерей.

Стремясь поскорее завершить следствие, следователи мешали все в одну кучу — «антисоветски настроен,

немецкий патриот, защищает троцкистов» (из справки на арест девятнадцатилетнего юноши Альберта

Клейна). Немцев ставили в условия, когда им приходилось доказывать невозможное. Следователь задал

Наталье Типман каверзный вопрос: «Кто может подтвердить, что вы действительно не проводили

антисоветскую агитацию среди лиц своего окружения?»334

В целом содержание антисоветской агитации военной эпохи достаточно стандартно. Согласно материалам

следствия, обвиняемые восхваляли силу вермахта, говорили о том, что советские газеты не раскрывают

реального положения вещей на фронте. Немецкие эмигранты ждали прихода гитлеровских войск, утверждая, что при них будет лучше, они обеспечат страну продуктами и научат русских культуре. Любая мелочь

становилась составом преступления. Студентка Маргарита Книпшильд рассказывала подругам, что, когда

она жила в Берлине, видела Гитлера. Это стало центральным пунктом ее обвинительного заключения.

Особое внимание следователи, переквалифицировавшиеся в психологов, уделяли душевному состоянию,

эмоциям обвиняемых. Для осуждения архитектора Ганса Вегенера оказалось достаточно высказанного им

сожаления, что он не смог вовремя уехать из СССР. Согласно доносу, заведующий складом Ювелирторга

Пауль Цимле после 22 июня «ходил веселый, присвистывал», подгонял рабочих. Лидия Рындхорн «после

начала военных действий между фашистской Гер

334 При этом рукой того же следователя в анкете арестованной было отмечено, что Типман «плохо говорит по-русски».

193

манией и СССР ведет себя весело...». Сын работавшего на советскую разведку функционера КПГ Джонни

Де-Графа, тоже Джонни, «со злой иронией отзывается о всех мероприятиях, проводимых партией и

советским правительством, радуется успехам германской армии».

Многие из обвинений представляются вполне правдоподобными. Немцы выражали неверие в зверства

солдат вермахта на оккупированной территории, о которых писала советская пресса, подчеркивая, что они

— культурная нация. «Если меня возьмут на фронт, в немецких солдат стрелять не буду», — утверждал Ганс

Вебер. «Сталин говорил, что ни одной пяди чужой земли не хотим, а взяли половину Польши и

Финляндии»335. Гертруда Тель призналась, что говорила буквально следующее: «Здесь плохое печенье, у нас

в Германии таким печеньем кормят собак, а здесь приходится его самой кушать». Критика кондитерских

изделий обошлась жене немецкого коммуниста в 10 лет лагерей.

Похоже, вкус печенья играл какую-то магическую роль в настроениях немецких эмигрантов. Маргарита

Лангер обвинялась в том, что в подмосковном совхозе распространяла следующие слухи: «Немцы

сбрасывают посылки с печеньем, сахаром и колбасой, их можно кушать, они не отравлены». Примерно о том

же говорила и Карла Хагге-Штокс: «Мне говорил военный, что у убитых немцев находят в сумках шоколад, ветчину, колбасу, это у солдат, а у офицеров во флягах шампанское, вот и судите, как живет Германия». Это

были типичные слухи военной поры, порожденные постоянным недоеданием, враждебностью окружающего

населения и наивными попытками самоуспокоения — «враг меня не тронет, я же свой».

Дочь русского военнопленного и немки Екатерина Байкова после того, как в августе 1941 г. была

приговорена к принудительным работам за нарушение трудовой дисциплины, написала анонимное письмо

председателю суда, излив всю накопившуюся злобу и не скрывая злорадства по поводу успехов немецких

войск: «Ваши красноармейцы мрут в бою с голоду, а у наших по полной сумке колбасы, пече-ньев,

различных изделиев, а Ваш людоед Сталин поморил с голоду и в тылу и бою. Долой Сталина»336. Прокурор

предложил за такие слова приговорить Байкову к расстрелу, но времена изменились, в стране был реальный

враг — женщина получила «всего» 5 лет.

335 Из показаний свидетелей по делу Тильды Шмидт, в обвинительном заключении появилось еще одно преступление: женщина

«встречается на улице с мужчинами и женщинами, похожими на иностранцев».

336 Копия этого письма сохранилась в АСД, в приведенной выдержке из него исправлены грамматические ошибки, встречающиеся практически в каждом слове (ГАРФ. Ф. 10035, Оп. 2. Д. 31799).

194

В приговорах военной поры вполне заметен «гендерный принцип» — правилом был приговор женщинам в 5

лет, мужчинам — 10. Возможно, это связано с тем, что в обвинительных заключениях военной эпохи