дия — верность, Идалина — нежность, Эужения — трагическая страсть и т. п.).

Психологические нюансы сглажены, в людях выделена какая-то одна главная черта

характера, определяющая их отношение к Кастро Алвесу и его поэзии. Читатель

погружается в стихию народной лирики, из которой выросла поэзия Кастро Алвеса,

ощущает страстность в утверждении и отрицании, страстность в любви и борьбе,

присущую поэзии бразильского народа и вобранную музой Кастро Алвеса. Мы не

только узнаем о жизни и творчестве поэта, мы переживаем с ним и за него, его история

трогает и потрясает, как песня. Сопереживание, которое вызывает в народе созданный

его же гением фольклор, — вот к чему стремился Жоржи Амаду.

Но это обязывает нас к некоторым пояснениям и уточнениям. В книге идет речь об

одном из важнейших этапов в истории Бразилии и ее литературы, о сложных

общественных и эстетических процессах. А путь, избранный Жоржи Амаду, не всегда

позволял ему вдаваться в исторические и тем более теоретические рассуждения,

некоторые важные проблемы он не анализировал, а упрощал, чтобы повествование

было понятно и воздействовало бы эмоционально на читателей любого уровня.

Прежде всего это вопрос о происхождении бразильского романтизма и европейских

влияниях на бразильских поэтов. Романтизм в Бразилии не был ни следованием

европейской моде, ни подражанием европейским романтикам. Эпоха общественных

сдвигов и потрясений, начавшаяся с провозглашения независимости Бразилии (1822) и

вооруженных демократических движений тридцатых-сороковых годов, затем тяжелый

затяжной кризис рабовладельческой монархии и, наконец, новый общественный

подъем, вызванный борьбой за отмену рабства и установление республики, — вот

основа бразильского романтизма, источник его оригинальности. И в движении

литературы, в смене одного романтического течения другим ясно прослеживается

глубокая связь с историческими судьбами страны. Выдающиеся романтики старшего

143

поколения: Гонсалвес Диас и Жозе де Аленкар (тот самый, что радушно принял Кастро

Алвеса и способствовал его общенациональной славе) были вдохновлены эпохой

достижения независимости. Они основали «индианист-скую» школу в литературе, ибо

этический идеал они связывали с индейцем как исконной, подлинно национальной,

наиболее

144

близкой к родной природе частью бразильского народа. Индейцы в их книгах

наделены самыми благородными, рыцарскими чертами характера — в этом многие

критики усматривали подражание Шатобриану. Но нельзя забывать, что там, где Шато-

бриан искал экзотики, убежища от европейской действительности, бразильские

романтики приближаются к действительности, к прошлому своего народа, к его борьбе

за независимость. Индейцы в их книгах противопоставлены всему португальскому,

колонизаторскому, чужеземному. И даже идеализируя индейцев, бразильские

романтики воссоздали впервые в литературе многие подлинные черты жизненного

уклада индейских племен, их мировосприятия, познакомили современников с

индейским фольклором.

Уже опыт индианистской школы убеждает, что европейская литература служила как

бы эстетическим университетом для молодой, не имевшей еще собственных традиций

бразильской литературы. У европейских романтиков черпались формы и образные

средства (так, Аленкар учился строению романического сюжета у Вальтера Скотта), но

сам отбор этих средств определялся прежде всего отношением писателей к проблемам

национальной жизни.

Гонсалвес Диас и Аленкар были в поре творческой зрелости, а в бразильской

литературе уже раздались тревожные голоса молодых поэтов, почувствовавших

«неладное что-то» в бразильском королевстве (присвоившем себе громкий титул

«империи»). В 1848 году было подавлено последнее крупное антимонархическое

восстание. Рабовладельческая монархия казалась незыблемой. Рабство становилось

тормозом всякого прогресса, источником застоя и реакции. Конечно, подспудно

накапливались экономические изменения, развивалась промышленность, но эти

изменения были медленны и скрыты, не заметны для глаза художника. Патриархальная

закостенелость сковывала общественную жизнь. Для огромного большинства

общества, для складывающейся интеллигенции (а поэты-романтики были в основном

студентами, молодыми интеллигентами) активная политическая деятельность была

практически недоступной, ибо вся власть сосредоточивалась в руках немногих круп-

ных помещичьих семейств. Идеологическая отсталость была страшна — до

семидесятых годов в Бразилию почти не проникали достижения передовой

европейской мысли, господствовала католическая ортодоксия. В застойной атмосфере

тосковали, сходили с ума, умирали от раннего туберкулеза и алкоголя юноши-поэты.

Конечно, они были далеки от народа — ив этом была их беда, их трагедия. Они искали

опоры для своего творчества в реальном мире — об этом свидетельствуют чудесные,

хрустальные стихи Фагундеса Варелы или Казимиро де Абреу о природе Бразилии. Но

преодолеть трагический разлад с жизнью они были не в силах. Им казалось, что их

тоска и отчаяние имеют космическое, извечное происхождение, раз их стихи пе-

рекликаются со стихами прославленных поэтов Европы и США. Не только Байрон, но

и Гофман, Мюссе, По были спутниками

144

их духовного поиска. (Сильным влиянием Э. По отмечено единственное

прозаическое произведение этого поколения — «Ночь в таверне» Алвареса де Азеведо)

Их восприятие Байрона было односторонним — они упивались «мировой скорбью» и

не видели революционности великого поэта. Это как раз и подтверждает их

144

оригинальность: они выражали свой исторически объяснимый трагизм и впитывали из

мировой поэзии лишь то, что было созвучно их душевному миру.

Что же. помогло Кастро Алвесу отбросить их смертельное уныние и обрести

жизнеутверждающий пафос борца? Алвес был гениальным поэтом, и его гениальность

состояла прежде всего в могучем историческом чутье, позволившем ему уловить

надвигающиеся перемены и выразить их. Движение за освобождение рабов и

свержение монархии еще не превратилось тогда в грозную силу, которая заставит

правящий класс отступить и принять в 1888 году закон об отмене рабства, а через год

— пожертвовать монархией перед лицом общественного протеста. Но уже при жизни

Кастро Алвеса то там, то здесь вспыхивали мятежные огоньки. И поэзия Кастро

Алвеса, как увеличительное стекло, собрала эти огоньки и превратила их в обжи-

гающий огонь и тем разожгла еще большее пламя, В последующие десятилетия стихи

Алвеса вдохновляли аболиционистов, собирали силы аболиционистского и

республиканского движения.

Меняется и идейная, интеллектуальная атмосфера. Именно в Ресифе, где

сформировалось революционное направление творчества Алвеса, уже складывается

группа передовых мыслителей, которые спустя несколько лет много сделают для

просвещения голов в Бразилии, ополчатся на безраздельное господство теологии,

пропагандируя новые течения европейской науки. Надо сказать, что облик одного из

виднейших мыслителей этой эпохи, Тобиаса Баррето, представлен в книге Амаду

неполно и не всегда объективно. Правда, Амаду описывает только молодость Баррето,

но все-таки жаль, что в этом юноше мулате трудно угадать будущего замечательного

философа, бесстрашно атаковавшего религиозный обскурантизм и схоластику, впервые

познакомившего бразильскую интеллигенцию с немецким материализмом. Это отчасти

объясняется тем, что к 1941 году, когда была написана книга Амаду, философское

наследие Тобиаса Баррето еще не было исследовано с должной глубиной. Лишь в наши

дни благодаря работам прогрессивных бразильских историков открылось подлинное