шероховатый бетон, лезу вперед. Труба узкая, значит не разминемся...
В голове звон; ослепительные — синие, зеленые, полосатые круги перед глазами, не
хватает дыхания... Только бы успеть, только бы помочь ...
Внезапно поскользнулась нога.
Я споткнулся, вскрикнул — и хлебнул густой, хрустящей от снега воды. Сразу потерялись
верх и низ, голова пошла кругом; я заколотил по воде, забился.— и тяжелое, душное, темное
навалилось на меня, смяло.
6
Я прихожу в себя оттого, что кто-то здорово схватил меня за грудки, — будто душу хочет
вытрясти.
Надо мной —лицо Пети Кавунка, белое, испуганное, с прилипшими ко лбу волосами.
Губы у Пети шевелятся, а я не слышу, — заложило уши.
Я приподнимаюсь.
Мы сидим на берегу канавы; отливая нефтяным глянцем, бьют внизу струи, точат глину...
Я сразу все вспоминаю: стальной трос, край трубы, воду с искрами снега... Теперь воды
вокруг нас уже нет. Обнажилась земля, — раскисшая, в грязи и тине, но все-таки земля! До
чего приятно сидеть на ней, чувствовать ее под собою.
— Дура серая... — как сквозь вату, доносятся до меня слова Пети. Он отплевывается,
вытирает синие губы. —Вот зачем полез?
—Я уж думал, ты...
—Ду-умал, голова, два уха...
Мы перекидываемся обычными словами, но сколько за ними скрыто! У Пети еще не
прошел испуг; он словно не верит, что все обошлось благополучно, вот и сам вылез, и
дружка вытащил... А я слушаю хриплый, шипящий его голос и радуюсь, и мне приятно, что я
сижу рядом с ним, вижу его обалделые глаза, торчащие от холода брови...
Петя замечает, что я гляжу на него, и стесняется — скромно опускает голову. Потом
плюет в канаву и говорит:
—Видал? Прет вода, как нанятая. Так я и думал, что лучше всего пузом чистить... У меня,
брат, пузо — сила!
А мне даже немножко обидно, что труба уже прочищена и по канаве стремительно, как
струя из брандспойта, летит вода. Я же ничего не сделал, прыгал на берегу, а после полез
топиться... Пожалуй, я не помогал, а мешал Пете...
Петя достает из груды одежды пилотку, советует:
—Надень. Чтоб пятки не зябли.
И голос у него уже обычный, с лукавинкой.
Накинув шинели, мы выжимаем обмундирование. Чтобы согреться — скачем и зверски
лупим друг друга под бока. А едва успеваем одеться, как со стоянки прибегает сержант
Лапига. Еще издали он машет рукой, торопит:
—Быстрей! Помочь... Самолет сорвало!..
Всегда спокойный, Лапига сейчас растерян. Мы с Петей переглядываемся, — видать,
теперь не до объяснений...
Мы бежим по очистившейся от воды рулежке. Ветер бьет нам в спины, гонит. Я вижу, как
впереди, в раздутой колоколом шинели, Петя вымахивает невероятные прыжки. Его
тоненьких ножек не видно, и кажется, что Петя катит по воздуху, словно ведьма, подруливая
подолом.
На стоянке много народу — и наши солдаты, и поднятые по тревоге технари. Кричат,
бегают. Внезапно рядом с нами слышится треск, похожий на пистолетные выстрелы, и потом
из земли взвивается фонтан синих чудовищных искр. Я шарахаюсь в сторону.
—Провод оборвало!.. — толкает запыхавшийся Лапига. — Законтачивает... Берегись!..
Фонари на столбах не горят. В темноте я не сразу понимаю, что произошло. Потом я вижу
неуклюже повернутые самолеты и возле них — автомобиль-буксировщик. Оказывается,
несколько самолетов сорвало с тормозных колодок. Они повернулись так, что буксировщику
их не зацепить. А если не растащить — врубятся, помнут друг друга...
Мы с Петей кидаемся под плоскость. Там какие-то серые, согнутые — уперлись в шасси,
кричат сдавленными голосами: «Ище-о-хыть!.. И еще-о-хыть!..»
Я тоже подставляю плечо под толстую стойку шасси. Вкапываюсь ногами. Шасси
медленно напирает, гнет, гнет... Еще миг — и сомнет широким, будто чугунным колесом,
отскочить не поспеешь.
—И еще-о-хыть!.. — выдыхает рядом задушенный, но очень знакомый голос. Я
скашиваю глаза. Рядом вмялось в стойку плечо с золотым майорским погоном, видна надутая
щека и глаз. Глаз выпучен, но он все-таки замечает меня и ободряюще подмаргивает:
держись, солдат!
—И еще-о-хыть!..
На какое-то мгновение ветер обрывается. И этого мгновения хватает, чтоб мы задержали,
остановили самолет. «Навались!!»— истошно кричит майор, и я чувствую, что шасси опять
начинает двигаться, но теперь уже назад, н-назад, нн-назад...
Между мной и майором на четвереньках просовывается Лапига, он тащит красную
тормозную колодку. Сунув ее зубцы в щель между бетонными плитами, он коротко ухает:
«Все!» — и мы разгибаемся.
Потом буксировщик отвозит самолет на место, выравнивает остальные, — мы в этом уже
не участвуем. Это могут без нас.
Я стою, и меня качает, словно внутри, в теле, мускулы еще не могут остановиться и тянут,
толкают вперед. Спина и руки наливаются горячей тяжестью. Но мне плевать на эту тяжесть,
на мокрую одежду, на звон в ушах, — яростная радость захлестывает меня: сделали,
выстояли, перемогли!
На заплетающихся ножках бредет Петя Кавунок. Он потерял пилотку и шарит ее глазами,
а нагнуться — я же знаю! — ему трудно, нет сил нагнуться.
—Петя, — бормочу я, — брось, Петя!.. Застрелись твоя пилотка, бери мою, после
найдем...
Обратно в казарму мы выезжаем на заре. Из рваных туч по-прежнему сеет дождь,
перемешанный с мелким снегом, но в мутном утреннем свете он кажется слабей и тише.
Ветер тоже притих, словно выдохся за ночь.
Мне тепло, со всех сторон стиснули меня бока, спины, плечи. Трехтонку трясет, а я сижу,
будто в чьих-то больших руках. Но лицо у меня, наверно, здорово измученное, потому что
сержант Лапига искоса к нему приглядывается.
Потом он лезет в карман, долго роется в нем, вытаскивает восьмушку газетной бумаги.
Снова лезет на самое дно, загребает что-то... Я вижу на его заскорузлой ладони слипшиеся,
сырые крупинки махорки. Лапига бережно стряхивает их на бумагу и протягивает мне:
—Вот... осталось... Скрути, полегчает. Я скручиваю, и мы курим по очереди, передавая
цигарку по кругу.
Проезжаем мимо клуба, на заборе —афиша. Я вижу на ней цифры и вспоминаю, что уже
настало первое число. Кончился месяц, данный мне майором Чиренко.
Только сейчас мне совсем не хочется мечтать о тихой канцелярской комнате. Наверно,
перестал я ценить такие блага... За этот месяц я понял, что такое настоящая работа, я нашел
много настоящих друзей. Неужели я уйду от всего этого? Нет, не хочется... Интересно,
понимает это командир, умный человек, или не понимает?
Петя Кавунок мнется, опасливо поглядывает на приплюснутые уши сержанта Лапиги,
затем — придвигается ко мне и шепчет:
— А самосад-то у него злой, тамбовский... Вот бы нажать, чтоб поделился!
И глаза Пети снова блестят каверзно.
УЧЕНИК МАСТЕРА СОБОЛЕВА
1
Начальник цеха толкнул облупленную дверь мастерской, пропустил Алешу вперед и уже
не казенным голосом, как вчера, а запросто, по-свойски сказал:
—Вот, давай… Верстак тебе сюда поставили. Инструмент бери в кладовке. А если
заминка какая, то спросишь вон у соседа, он все знает.
И, кивнув, ушел.
Алеша оглядел мастерскую. Она была низкая, тесноватая, заставленная уже готовыми
столами, диванами, стульями, и казалась необжитой комнатой, в которую только что въехали
жильцы и еще не успели расставить мебель.
Пол, закапанный клеем, был подметен, а повыше — на оконных рамах, на лампочках и
карнизах — везде лежала седая древесная пыль. Алеша вспомнил, что на ощупь она скрипит.
Сильно пахло спиртом и чуть подгоревшим хлебом. И это знакомые запахи. Спиртом
пахнет отлакированное дерево, а подгоревшим хлебом — свежие опилки, упавшие из-под
горячих зубьев пилы.
