Шим Эдуард Юрьевич
НОЧЬ В КОНЦЕ МЕСЯЦА
Советский писатель
Ленинград
1958
----------------------------------------------------
НОЧЬ В КОНЦЕ МЕСЯЦА
1
Около трех пополуночи вдруг раздается, раскатываясь по казарме, голос дневального:
—Па-адъем!
От этого голоса вздрагиваешь и, еще не проснувшись, бессознательно скидываешь с себя
одеяло. Голова сама отрывается от подушки.
Скрипят двухъярусные койки, вот кто-то уже спрыгнул, скребнули по полу подковы на
сапогах. Внизу подо мною проснулся веселый человек — Петя Кавунок, задрал ногу и
поддает под мой матрас, помогает вставать.
Командир отделения Лапига, уже одетый, шагает вдоль коек. С хрустом оседают под его
могучей поступью половицы. Слышу— остановился у соседней койки, дергает за простыню:
—Вам что, особое приглашение?
И ждет, держа уголок простыни в кулаке, как собачье ухо.
Надо спешить. Я сползаю вниз, спросонок путаюсь ногами в штанах. Портянки,
обернутые на ночь вокруг голенищ, не успели просохнуть и лезут в сапоги трудно, с писком.
Петя Кавунок прыгает рядом на одной ноге. Ему одеваться дольше, у него обмотки:
крути-накручивай... Старательно завершив последний оборот, он любуется и притопывает
каблуком:
—Эх, дали Пете сапоги, восемь раз вокруг ноги!
Проглотив зевок, я интересуюсь:
—Не знаешь, зачем подняли?
Петя вскидывает на меня круглые, прозрачные, как весенние льдинки, глаза. В них
столько изумления, что мне совестно.
—Разве непонятно? Ах, простите, забыл объявить: состоятся ночные полеты.
С вагона на вагон. Аппарат типа «копай глубже, кидай шибче...» Берешься на пару?
Так я и подозревал, — снова разгрузка.
Третью ночь подряд прибывают на железнодорожную ветку эшелоны, груженные
«инертными материалами». Под этим пристойным названием скрыты обыкновенный песок и
гравий. Едва эшелон прибывает, как в нашей казарме появляется командир, гремят голоса
дневальных... Спустя полчаса мы уже на ветке, напяливаем рукавицы и запускаем в полет
наш аппарат «копай глубже, кидай шибче».
Значит, сегодня — то же.
— Ладно, — говорю я Пете. — Летаем на пару. Дадим рекорд скорости.
Только мы успеваем одеться и сполоснуть лица, как вновь размеренно топает, хрустит
половицами командир отделения Лапига:
—Коечки запр-равить!
Заправить по-солдатски койку—это не значит попросту накрыть ее одеялом. Надо
ухитриться состроить из матраса что-то похожее на гладко обструганный ящик. Так
полагается. Гражданским тюфякам дозволено валяться на кроватях, безвольно прогибая
спины и выпятив бока. А солдатский матрас — прям и сух, он обязан вытянуться в струнку и
лежать, строго равняясь на соседей.
У меня матрас новый, недавно набит, и я с ним справляюсь легко. А Петя задерживается.
Он успел пролежать, перетереть солому в порошок, и матрас у него оползает, как мешок с
песком.
—Стр-роевой выправки не знаешь! —рычит Петя и сует матрасу под микитки.—Сколько
служишь? Ка-ак лежишь?! Смиррна!
Команды у Пети получаются—совсем как у сержанта Лапиги, — такой же бас и раскаты.
Поэтому я не сразу разбираю, кто приказывает: «Станови-ись!» Оказывается, кричит сам
Лапига.
Пятка к пятке, локтем достаю соседа, скашиваю глаза на грудь четвертого человека.
Мимо прошмыгивает опоздавший Петя. Он мал ростом, и ему надо мчаться на левый фланг.
—Смир-рна!
Обтирая покрасневшие, озябшие руки, в казарму входит командир роты майор Чиренко.
Сапоги у него захлестаны глиной, фуражка намокла и потемнела; с нее падают длинные
капли, разбиваясь о погон.
Скрипнули майорские сапоги. Строй замер.
Слышно, как сечет по окнам казармы дождь и туго, на одной ноте, гудит ветер. От этих
звуков прохватывает зябкая дрожь.
—Поедете на аэродром, — откашлявшись, негромко говорит майор. — Надо спустить
воду, которая его затопляет. Задания объяснят командиры отделений.
Вот, оказывается, в чем дело! Петя Кавунок нынче ошибся, не придется запускать наш
аппарат. Что-то другое выпало на нашу долю...
Я выхожу из казармы первым, и никак не могу открыть дверь, — на нее словно
навалились снаружи. Доски двери дрожат.
Петя помогает мне, бухает плечом. Дверь нехотя отходит, а потом, подрожав секунду,
распахивается и с пушечным гулом ударяет об стену.
Нечем дышать. Ветер наглухо заткнул рот, нос, выжимает слезу. Я делаю шаг, и будто
проваливаюсь в черный водоворот: ветром насквозь продуло шинель, гимнастерку, белье,
ледяные струйки бегут по коже.
—Эх, закурить не поспел! — кричит рядом Петя Кавунок, придерживая на голове
пилотку. — Жисть пошла отчаянная... Ни курева, ни варева... Одно горево!
Сзади, перекрывая гул ветра, командует сержант:
—На машину, тр-ропись!
Расколов кромешную тьму, на дороге светят автомобильные фары. Они кажутся очень
далекими. Спотыкаясь, мы бежим к машине. Обычно по ночам у казармы горит фонарь, но
сейчас его нет, — наверно, сорвало. Над головами у нас, тягуче распиливая воздух, что-то
проносится и брякает о дорогу. Я не догадываюсь, что это, а Петя приседает и ойкает: —
Пресвятая мать-демобилизация! От пули не погибнул, так черепица башку срубит... Ить как!
Теперь сквозь вой ветра я слышу, как наверху, в клубящейся тьме, трещат доски на крыше
казармы. Хлестнув брызгами, пролетает еще черепица... Я закрываю голову рукой и с маху
натыкаюсь на борт грузовика.
Мы переваливаемся через борт, садимся на мокрый пол. На плечи нам лезут остальные
солдаты, перекатываются кубарем...
Машина резко берет с места, а мы сидим, плотно стиснутые, и даже не качаемся, когда
кузов кренится на поворотах. В затылок мне кто-то горячо дышит, сбоку привалилась
широкая, круглая, как афишная тумба, спина сержанта Лапиги, в колени уперся чей-то
сапог...
Сгорбясь в три погибели, Петя чиркает спичками,— все же хочет наладить курево.
Запалить цигарку ему удается, но проку от этого мало. На ветру цигарка горит стремительно,
как бенгальский огонь, и в одну секунду рассыпается искрами.
— Нда,— говорит Петя — Каюк табаку, пропали денежки...
Нарастает кипящий гул, — мы въехали под деревья. Хлестко стегают по кабине мокрые
ветки. Я отворачиваюсь, ставлю торчком воротник.
Сонная одурь у меня прошла, в голове свежо, ясно. И я вдруг задумываюсь над тем, как
любопытно все складывается.
Вот спали спокойно десятки людей, видели сны, далеки были в мыслях и от казармы и от
этой ночи. Но раздалось короткое слово, и люди уже одеты, вскочили в машину, едут куда-то
сквозь тьму, ветер, дождь... Им это привычно: позвала служба.
Но и для меня, оказывается, это стало привычным. Вот еду, и не удивляюсь, будто всю
жизнь поднимался ночами по тревоге...
Неисповедимы пути солдатские.
2
Говорят, что нет уже в армии таких подразделений, каким был наш инженерный батальон.
А жаль, честное слово. Пригодился бы многим.
Попал я в него неожиданно.
Инжбатовский писарь, отслужив положенный срок, увольнялся в запас. Взамен
понадобился грамотный человек; в штабах тренькнули телефоны, был отдан приказ — и
меня, вчерашнего новобранца, послали на новое место.
Я еще не стоптал первой пары сапог, гимнастерка на мне топорщилась, как
накрахмаленная, и, снимая головной убор, я еще по привычке ловил пальцами козырек,
позабыв, что на мне пилотка, а не гражданская кепочка... Я и знать не знал, что такое инжбат.
И в первую же полночь, едва я сомкнул веки, прогремела команда «подъем!» — прибыл
эшелон с инертными материалами. С меня стянули одеяло.
Я попробовал возмутиться, сказал, что не спал двое суток, едучи в поезде, и подняться не
