ее о камень, чтоб не билась, и опять закинул удочку.

К тому времени, как скупая струйка родничка наполнила котелок, Палан поймал еще трех

больших хариусов и одного маленького. Вот и хватит.

Он обтер крючок, поставил на место удочку и пошел назад.

Пока его не было, у пещеры под скалой, где горел костер, сгрудились овцы. Они стояли

полукругом, глядя в огонь выпуклыми, немигающими глазами. Им не хотелось лежать на

сырой земле, и они только вскидывали головы, когда жена замахивалась на них.

Палан коротко свистнул. Тряся грязными, кудлатыми хвостами, овцы шарахнулись в

загон.

—Чужого разговора не понимают,— усмехнулся Палан.— Только меня слушают…

Котелок скоро забулькал. В крутой кипяток бросили щепотку зеленого чая, — вода

потемнела, наверх всплыли мелкие веточки. Палан снял их и налил чай в кружку. Он видел,

что жене хочется узнать, какие новости расскажет он сам. Он видел это и не спешил, чтобы

не тревожить ее прежде времени.

Лишь потом, когда жена собралась уходить и сложила рыбу в сумку, он сказал беззаботно:

—Там попросишь, пускай зоотехник приедет. Надо акт написать на овцу.

—Болезнь, что ли?— забеспокоилась жена.

—Нет.

—А чего же?

—Да так. Медведь задавил.

Палан заметил, как остановились руки жены, завязывавшие сумку. Жена отвернулась и

замолчала.

Но Палан все равно знал, о чем она думает.

Она вспоминает тот ненастный осенний день, когда Палана принесли из тайги с

распоротым животом. Год назад медведь тоже задавил овцу, Палан пошел на медведя и не

смог его взять.

Когда Палана принесли домой, лицо у него было белое, как береста. Но Палан не стонал,

нет. Он посмеивался и пробовал шутить:

—Медведь такой попался… Калину любит кушать…

На языке алтайцев «палан» означает калину. И вот Палан шутил и смеялся, хотя лицо у

него было как береста, а мокрые глаза вздрагивали от боли.

Жена помнит это. И молчит, потому что боится спрашивать. Но она все-таки спросит.

—Пускай зоотехник сразу едет,— повторил Палан.

—Хорошо. А ты, ты пойдешь?

—Пойду.

—Ты пустой человек, Палан!— крикнула жена и бросила наземь сумку с рыбой.

Палан засмеялся.

—Я же красная калина,— сказал он, дергая себя за рыжие волосы.— Я просто качаюсь

под ветром и ничего не думаю. Как я могу быть другим?

Жена посмотрела на него и, не сдержавшись, улыбнулась сквозь слезы. Она не могла

долго сердиться.

Палан проводил жену до реки, помог перейти по камням на другой берег.

Она переступала боязливо, хватаясь за протянутую руку мужа. Губы у нее были

закушены.

Этой осенью она ждала первого ребенка.

Палан кочевал с отарой в одиночку. Старший пастух, абагай Тартыс, месяц назад уехал на

сельскохозяйственную выставку.

Перед отъездом он сильно сомневался, можно ли доверить Палану овец. Парень женатый

и работать не ленится. Но какой-то странный! Поет с утра до ночи, неизвестно чему

радуется. А то вдруг загрустит, с цветами начнет шептаться, совсем как девчонка, играющая

с куклой.

Абагай Тартыс заглядывал в лицо Палану и вздыхал. Трудно положиться на человека,

глаза у которого все время блестят, как после глотка хмельной араки.

Но свободных людей в колхозе не отыскалось, и Палан остался с отарой один.

Долго время все шло хорошо. Молоденький месяц, поднимавшийся над горами, успел

превратиться в круглую луну и опять похудеть; желтый лист начал падать в тайге, первые

заморозки по утрам прижигали траву, а Палан перегонял отару с пастбища на пастбище, и

все овцы у него были целы и здоровы.

И вдруг — одна погибла.

Но самое плохое было в том, что медведь мог вернуться. Вкус овечьего мяса приятен,

охота легка; очень просто найти дорогу к отаре…

Вот почему Палан сказал жене: «Пойду».

Утром он пригнал овец в узкую долину, с трех сторон окруженную скалами. У выхода из

долины повалил несколько тонких лиственниц, чтобы овцы не могли разбежаться.

Теперь можно было оставить их без присмотра.

Он вернулся к себе в пещеру, поел, потом взял ружье и самодельный кожаный патронташ.

И едва ружейный ремень привычно лег на плечо, Палану стало хорошо и спокойно.

Тихонько напевая, он шел зарослями вниз по реке. О чем была его песня?

Он видел водопад в темном ущелье и пел про белый огонь водопада; поднимаясь в гору,

он касался руками стволов и пел о соснах, стоящих на плечах друг у друга; он спугивал с

камней золотых трясогузок и пел о том, что они похожи на солнечных зайчиков…

А затем ему встретился калиновый куст.

Палан остановился и оборвал песню.

Калина росла над обрывом; ее зубчатые листья, чуть окрапленные желтизной,

отворачивались от ветра и показывали пушистую изнанку, словно покрытую шерсткой. А

ягоды были похожи на капли крови.

—Ты зачем?— спросил Палан.— Ты нарочно?

И, прежде чем он договорил, перед его глазами возникло то, чего он боялся и не хотел

вспоминать.

Он увидел занесенную лапу с грязными, желтыми на концах когтями, вкось падающее

небо и перед самым лицом — осенние листья калины, на которых он лежал в тот самый день.

Теперь листья еще зелены, только кой-где на них проступают сухие, бурые пятна.

Усмехнувшись, Палан сорвал несколько ягод и бросил их в рот.

—Медведь ошибся тогда,— сказал он убежденно.— Ты совсем не вкусная, красная

калина!

Калина закачалась, залопотала что-то, но Палан уже отвернулся от нее и пошел дальше.

Что ж, если ему напоминают о медведе, Палан станет думать о нем. И даже споет про

него песню. Пусть будет так!

И Палан запел о медвежьих следах, оставленных возле мертвой овцы. Их было три —

один большой, с толстой голой пяткой, и два маленьких, суетливых следа.

Палан узнал по этим следам, кто приходил. И он верил, что найдет зверя. Все медведи

теперь поднялись высоко в горы, где в кедрачах поспел орех. А здесь остался какой-то

жадный, глупый, обучающий своих детей охотиться на овец… Палан найдет его и проучит.

Так он шагал, не уставая, со склона на склон, и тихонько пел, а тайга неохотно

расступалась перед ним, пряча звериные тропы.

Синие круглые листья бадана распрямлялись позади него и долго шептали о поющем

охотнике, что идет по медвежьим следам. И жесткий маральник, вцепившийся в скалы,

шептался о том же. И седая акация, покалывая соседей сухими колючками, сплетничала

тоже, и шепот бежал по травам позади Палана: «Слышали? Рыжий человек поет песню и

разыскивает одного большого медведя и двух маленьких…»

Палан не слушал этот шепот и обгонял его. А там, куда он шел, была пугливая тишина и

солнечные лучи дымились между черных лиственниц. Птицы, пролетая сквозь такие лучи,

вспыхивали яркими пятнами и, ослепленные, задевали за тонкие веревки мха, свисающие с

ветвей…

Там тайга молчала и укрывала зверя.

Но все-таки Палан отыскал его.

Он увидел, как внизу, в кустах, шевельнулось темное, медленное,— и на поляну вышел

медведь, опустив башку на длинной, худой шее.

Палан приник к земле. Хоть зверь и далеко, но может учуять. Тогда не догонишь.

Вскоре на поляну выкатились, торопливо загребая лапами, два лончака — годовалых

медвежонка. «Все верно!» — сказал себе Палан.

Подкидывая задами, лончаки играли в догонялки: хлопали друг дружку лапами,

бодались… Медведица обернулась, поджидая их.

Палан сорвал с плеча ружье и выстрелил в воздух.

Будто по ступенькам скатилось на дно ущелья отчетливое эхо. Медведица быстро

кинулась прочь. А лончаки — ошарашенные, задрав носы,— на миг присели, а потом

бросились к ближнему кедру и полезли вверх.

Поддавая задними лапами, они взлетели по стволу. Замерли потревоженные ветки.

—Хорошо!— похвалил Палан.