—Черт знает что!..— сказал я.— Давайте чемодан. И неужели нет у вас другой обуви,
кроме этих дурацких босоножек?
—Нету.
—Ну, учтите, на себе я вас не потащу.
Ухватив чемодан — был он раздутый, напиханный без жалости, так что едва застежки
сошлись,— я не оглядываясь двинулся к деревне. Сзади захрустели послушные шаги.
Время уже перевалило за полдень; над сухими лугами дрожал нагретый воздух. Казалось,
он отражает солнечный блеск. Да и все вокруг блестело нестерпимо для глаз. В солнечную
осень в горах стоят золотые дни: свет источают и заросли рыжих кустарников, и горящие
неподвижным пламенем черемухи, и выгоревшая трава, скользкая от прошлогодней хвои.
Мы спускались с перевала через светлые перелески, россыпи мелких камней, овраги к
темнеющей вдалеке тайге, которая отсюда казалась низкой и очень густой.
Я скоро выдохся,— чемодан оттягивал руку, плечи онемели от рюкзака, било по боку
ружье, позвякивая шомполом. Пот заливал глаза.
А эта женщина словно не замечала трудностей. Она не могла не устать; твердая, как
проволока, трава хлестала ее по ногам, солнце жгло ее открытую голову и руки, а она
улыбалась. Она двигалась рядом, не отставая, какой-то летящей походкой, и я опять ловил на
себе ее взгляд, снисходительный, обращенный сверху вниз, от счастливого к неудачнику.
Она не благодарила меня и вела себя так, будто иначе и не могло случиться: я должен
встретить ее, взять чемодан и проводить в деревню. Все просто и обычно. И я подумал, что,
наверное, вот так, как должное, принимая помощь от неизвестных людей, эта женщина и
проделала весь свой длинный путь — на поездах, на машинах, пешком. Нет, это не
легкомыслие, не беспечность, это совсем другое…
Я шел теперь и не выпускал чемодана только потому, что мне совестно было отстать. Я не
хотел показаться слабым.
А потом, на середине пути, нам неожиданно повезло. Спустившись с горы, мы увидели
среди березняка небольшое поле, желто-кирпичное от перезрелого рыжика. Два паренька-
алтайца выпрягали из жатки лошадей, собираясь уезжать.
Я не удивился, когда узнал, что они из той самой деревни. Эту женщину везде ждала
удача.
Я пристроил чемодан к седлу; мы попрощались. Видимо, женщина никогда не ездила
верхом,— она боялась влезать на конскую спину, а когда влезла, то охнула и сгорбилась от
испуга,— до того ей показалось высоко… Но она быстро приноровилась и уже через минуту
сидела прямо, ловко, держа у плеча ребенка, и первой тронула повод.
Обо мне она сразу забыла, даже не оглянулась. Пузатые сибирские лошаденки, тряся
короткими хвостами, побежали ходко и скрылись из глаз.
А мне было хорошо. Я не жалел о потраченном времени. Вернувшись к тракту, вечером,
уже в сумерках, я сел на попутную машину, в кузов. И было отчего-то очень приятно сидеть
у гремящего борта, протянув усталые ноги, слышать ветер в ушах, глядеть на летящие звезды
в черном небе и думать о том, что впереди еще длинная, дальняя дорога.
ЛУШКА САПОГОВА
Кирилл хотел быть человеком твердым и поэтому неприятный разговор с матерью провел
коротко.
—Знаешь, мать,— сказал он,— я отпрашиваться сегодня не стану. Свои дни рождения я
отмечал уже девятнадцать раз, а самостоятельно работать начинаю впервые. Это одно. А
второе — ты пойми: как же может стройка остаться без руководителя?
Мать слушала, подперев щеку ладонью; лицо у нее было неподвижное, грустное, только
укоризненно покачивались в ушах длинные, с зелеными камешками серьги. Казалось, что
она не слушает Кирилла, а смотрит, как эти серьги отражаются, неярко вспыхивают в
никелированом кофейнике, стоявшем перед нею на столе.
И все же Кирилл знал, о чем она думает. Наверное, она впервые сейчас поняла, что сын
вырос, стал серьезным, взрослым человеком, у которого свои, взрослые обязанности.
—В общем, так,— закончил Кирилл, поднимаясь со стула.— Я не отпрашиваюсь. Чтобы
тебя утешить, я, пожалуй, надену праздничный костюм. Но вернусь домой как всегда —
ровно в половине седьмого.
—Возьми чистый платок в шкафу, в нижнем ящике,— сказала мать и вздохнула.
На разговор и переодевание ушло лишних десять минут. Поэтому Кирилл не завернул,
как обычно, в киоск за газетами, а направился прямо к ТЭЦ.
В эти часы дорога была шумной. Кирилл еще не привык ходить по ней и с любопытством
приглядывался: к машинам, велосипедистам, толпам народу.
Мимо него вереницей катили порожние самосвалы; на выбоинах они приседали и словно
подбрыкивали широкими резиновыми лапами. Почти в каждой кабине мелькал цветной
платок: шоферы везли на работу своих подружек.
Интересно было следить и за велосипедистами; прежде Кирилл не замечал, что они такой
компанейский народ. У перекрестка велосипедисты останавливались и, чтобы не повалиться
набок, обнимали друг дружку за плечи.
Пешеходы шли тоже необычно: по цехам, как на демонстрации. Вот сгрудились вместе
монтажники в промасленных, будто мокрых комбинезонах; вот нестройной толпой бухают в
резиновых сапожищах бетонщики;, вот идут пестрые, пыльные от известки штукатуры…
Непривычная дорога вызывала у Кирилла какие-то совсем новые, неожиданные мысли.
Он смотрел на нее и думал, что когда-нибудь и эти сотни машин, и эта армия людей будут в
его распоряжении.
Ну да, сейчас он прораб, строит незаметный домишко, в котором откроется баня. Но ведь
это лишь начало… У Кирилла есть и способности, и силы, и желание; в институте все
говорили, что он талантлив, что у него большое будущее… И он верит этому. Самое главное
— знать, что в жизни тебя ждут не мелкие, незаметные делишки, а настоящие свершения,
высокие цели… Тогда появляются и силы!
Настроение у Кирилла было превосходное; он шагал, чуть спружинивая на носках,
откинув назад круглую, маленькую голову,— и легко, будто играючи, обгонял шедших
впереди рабочих.
Его стройка была у въезда на территорию ТЭЦ. Она виднелась прямо с дороги — рыжая
кирпичная коробочка, насквозь пробитая голубыми квадратиками окон.
Прищурясь, Кирилл посмотрел на нее. Да, честно говоря, не очень внушительно…
Особенно рядом с остальными сооружениями.
Левее, вдали, отчетливо рисуется эстакада; богатырскими воротами вознесся мостовой
кран, колоссальные опоры держат провисшие от тяжести, еще не потерявшие блеска
провода. А над всем этим, заняв полнеба, стоит еще недостроенное, но уже и теперь
огромное, здание главного корпуса ТЭЦ. На его фронтоне светится силуэт белого голубя,
выложенный из мраморных плиток.
Да, сравнивать нельзя… Но ничего, ничего… Терпение! Будут и у Кирилла работы по
плечу.
Он свернул к бане. На третьем этаже, между стропил, двигались цветные пятна. Значит,
народ в сборе. Наверное, бригадир Лушка Сапогова уже сидит на стене, свесив ноги, и
ругается с каждым проходящим.
Вот еще огорчение — Лушка. Послала судьба вместо бригадира неизвестно кого…
Отчаянную ругательницу, Свирепого Мамая, как зовут ее десятники. Вот, пожалуйста, уже
голос доносится. Таким голосом кирпичную кладку сверлить… Одно утешение, что бригада
временная, а стройка идет к концу.
По гибким сходням Кирилл поднялся в нижний этаж. Головы он не поднял, хотя всей
кожей ощущал,— Лушка, наверху, заметила и следит.
В доме еще не было перекрытий, он насквозь просвечивался солнцем.
Резкие, будто набитые по трафарету солнечные зайцы пестрели на стенах, вытянулись на
полу. Сбитая из горбылей лесенка, ведущая во второй этаж, казалась изломанной в этом
пестром свете. Кирилл чуть не сорвался с нее, оступившись на бегу. Он проехался по
перилам,— на пиджаке осталась грязная полоса. Счищать ее Кирилл не стал, — сверху
