тете Соне, рот у меня до ушей:
—Порядочек!
Она сначала не верила, потом обняла меня, чуть не плачет.
—Милый, — говорит, — спасибо... Добрый ты человек!
—Пустяки, — отвечаю, — мы не то еще можем!
Весело у меня было на душе в тот день. От хорошего настроения и работа заспорилась—
мигом все делаю. Ни один станок не молчит, гремят все шестеро, а я возле них
прогуливаюсь, руки за спиной... Но только радость-то недолгой получилась. Вот уже смене
конец, я с завода ушел, отправились мы с Валькой за приключениями, — а про втулки не
забыть. Сначала неясно было: чем тревожат? Только никак не избавиться от беспокойных
мыслей, засела внутри меня дрожь...
А после додумался. Ведь это еще не спасение, что контролеры пропустили брак. Даже
если на заводе никто не заметит, все равно не скроешь. Откажет в работе радиостанция,
начнут выискивать причину, исследуют — вот и амба... Мои втулки будут в жизни
проверяться, а это такой контролер, которого не обманешь.
Наутро я за два часа до смены пришел на завод. Еще не знал, как поступить, — или
признаться мастеру, или самому за станок встать и сделать новую партию... Потом решил
сбегать на сборку, чтобы вернуть брак. Хожу вдоль конвейера, и в глазах мутится: не найти,
где мой проклятый ящик...
Но везло мне, глупому, честное слово! Удивительно даже. Оказалось, что эти втулки, в
общем, не очень важная деталь. И намертво крепятся винтом, так что не соскочат из-за
бракованных отверстий...
Когда понял я это, — сел тут же на ящик и почувствовал, что двинуться не могу. Размяк,
расклеился...
А потом вернулся к себе в цех и начал, загодя станки налаживать. И на второй день
раньше пришел, и на третий. Проняло меня, как говорится... Теперь накрепко запомнил, что
любая деталька будет проверяться в жизни.
Конечно, это не значит, что я уже таким сознательным стал. Черта с два, — сначала
просто боялся, как боятся учителя, который к доске вызовет... И не месяцы, а годы должны
были пройти, чтобы начал я понимать кой-чего.
Вот, знаете, у нас нередко судят о людях только по их поступкам. Hу там — норму
выполняет, взносы аккуратно платит, сидит на всех собраниях, — значит передовой и
сознательный. А ведь главное-то не здесь. Главное — почему он так поступает?
Через год мою фотографию на Доску почета вывесили. И бригада моя славится,
премиальные получаем всякий месяц. Но сознание-то мое человеческое далеко еще
отставало от моих дел, — и обманывались во мне, и сам я обманывался. Думал — раз хвалят,
значит — хорош...
Ну, а на самом-то деле... Впрочем, сейчас поймете, как было на самом деле.
Эта самая тетя Соня, что втулки испортила, через год уволилась. На ее место прислали
новенькую.
В то время вербовали рабочих по деревням, — и вот появилась в моей бригаде
деревенская девчонка, щеки яблочками. Шурой звали... Неопытная совсем, не то что на
станки — на трамваи удивлялась.
И какая-то... хорошая такая, чистенькая, крепенькая. Даже смотреть на нее радостно.
Знаете, будто она только что в снежки поиграла, раскраснелась и еще глаза от солнца щурит...
Я ее поставил работать за свой знаменитый «Болей». Думаю — сил у нее хватит, девка
живая, оправится. А зато получать будет побольше, может, ей в деревню надо деньги
отправлять...
Танцует Шура за этим «Болеем» — руки мелькают, юбочка по ногам хлещет, — быстро,
быстро... И, знаете, даже как будто красиво это получается...
Я ей, незаметно, заказы даю полегче, повыгодней. Не почему-либо, вы не подумайте,—
просто так. Хотелось что-нибудь, приятное сделать.
И вдруг возле «Болея» однажды остановился Валька. Уже не помню, ко мне ли он
пришел, или просто мимоходом, но только увидел он Шуру — и мичманку на затылок
сдвинул.
— Простите, барышня, вы на рояле не играете?
Шура, конечно, не подозревает ничего, смеется. Она вообще разговорчивая была... Слово
за слово, Валька ей все свои готовые фразы выложил. Ей это в диковинку, интересно. Короче
говоря, вечером гуляли мы уже втроем.
А дальше... Нет, вы зря киваете. Дескать, раз втроем, то здесь-то и началась ссора... Нет.
Хуже было. Едва начались эти разговорчики, а потом — выпивки всякие, обнимания в
парадных, исчезла прежняя Шура. То есть, не исчезла, а просто я иначе стал на нее смотреть.
Уже какая там свежесть, какая чистота, — нет и в помине. Вижу обычную девку, точно такую
же, с какими на улице знакомился. Только одета она похуже, губы красить не умеет, выговор
у нее псковской — «чиво» да «куды»...
И уже совершенно спокойно мог я теперь подойти к ней, облапить прямо у станка.
Ругался, не стесняясь. А потом надоела она мне, совсем перестал обращать внимание.
Валька продолжал таскать ее на какие-то вечеринки, запирался с ней в кладовой. Мне
было все равно. Во-первых, потому что я в свою работу втянулся, а во-вторых, потому что
были у меня другие девчонки, не хуже.
Через полгода и забыл я, как она выглядела раньше. Кричал:
— Опять, раззява, лерку забила!..
Она тоже отругивалась, могла и по батюшке пустить. Сделалась к тому времени похожей
на тех девчонок, что толкутся по вечерам на углах, — голубой беретик, хромовые сапожки с
отвернутыми голенищами, юбка выше колен.
Встречал я ее иногда на танцах: крутилась со знакомыми ребятами, всех знала по именам.
А к осени стала почему-то рассеянная, тихая. За станком двигалась медленно, словно
засыпала на ходу.
Я ее не жалел. Странно: вот видел, как она изменилась; понимал, что в этой перемене
виноват и сам, но почему-то стыда не чувствовал, и ни капельки не жалел. Даже, наоборот,
какая-то злость во мне поднималась. «Ведь другие, — думаю, — не портятся, вон сколько
порядочных девчат на заводе... А если Шурка не смогла удержаться, скурвилась, так ей и
надо... Поделом».
И еще больше грубил ей. А она теперь не отвечала, только под моим взглядом старалась
быстрей шевелиться, — заискивала, что ли...
Как-то мы работали в ночную смену. Станки были налажены точно, делать мне нечего. Я
прилег на ящик со стружкой и задремал.
И вдруг —крики на весь цех, визги... Разом смолкли станки, словно так выключили.
Вскочил я, вижу — тащат Шурку на руках, и все лицо у нее в крови...
У револьверных станков есть опасное место, позади шпинделя. Там вертится не-
огражденный металлический пруток, из которого точат детали. Шура нечаянно наклонилась
к прутку, намотались ее волосы — и содрало их с головы вместе с кожей.
Слишком рассеянная была Шура в последнее время. А я не проверил, привязана ли ее
голова косынкой.
Ну вот... Пришел из своей кладовой Валька, стал расспрашивать. Я чего-то ему отвечал,
не помню. Потом он говорит:
—Знаешь, а она ведь брюхатая.
Вздрогнул я, поднял голову. Хотел спросить, знал ли раньше об этом Валька. Да и
спрашивать незачем, — ясно, знал.
И вот даже тогда я не ударил его. И не только не ударил, а продолжал рядом сидеть и о
чем-то говорить. Я очень ясно помню, что было мне стыдно, противно, душно, — но я не мог
ударить Вальку или разругаться с ним.
Я только попросил начальство убрать «Болей» из цеха. А когда мне отказали, я встал за
него, врубил самую большую скорость и начал последний танец.
Со стороны, наверно, было страшно глядеть. Я мотался так, будто снова хотел обогнать
Капитаныча, — но не вдвое, а вдесятеро... Раскаленная стружка била в лицо, я отплевывался,
кричал от ярости. «Болей» вскоре начал хрипеть и стонать, но я гнал его, гнал... А потом дал
тормоз на полном ходу — сразу!
Расчет был верным, — у станка полетел фрикцион, и починить «Болей» стало нельзя.
Его убрали. И это было хорошо, потому что каждый раз, (проходя мимо этого станка, я
