Арам зевает. По его мнению, время еще слишком раннее, чтобы играть в слова. К тому же совершенно очевидно, что Асасян прежде всего стремится его успокоить. Тем не менее он добавляет:
— …и несколько обойм тоже, как мне показалось.
— Так мы завтракаем вместе? Тогда встречаемся в кафетерии. Через час. Идет?
— Через час, — отвечает Арам и вешает трубку.
Он не решился принимать ванну и ограничился душем. Включил электробритву, купленную вчера вместе с остальными вещами, и пробует ее в первый раз. Ему приходит в голову, что все эти дела грозят осложнить положение. Хотя в асоциальной и аполитичной перспективе эгоизма впервые заниматься любовью с девушкой в городе, где бушует восстание и могут вот-вот начаться пожары, выглядело бы весьма кинематографично — прямо хоть предлагай сюжет Карминати!.. Однако если ситуация начнет по-настоящему ухудшаться… С ними ведь никогда не знаешь! Не так ли говорят во всех концах «свободного мира»? И не это ли обсуждают сейчас между собой клиенты, сбившиеся в холле? Да, а вдруг ситуация ухудшится и жизнь снаружи на несколько дней замрет. Есть риск, что рейсы отменят или направят в обход. Проклятье, проклятье, проклятье!.. Нужно было выбрать Турцию, древние хеттские города. Что угодно, только не Кипр, не Белфаст и не Корсику, и даже не Англию, где всегда может заявить о себе ИРА. Все-таки известие о мятеже — не совсем адекватная замена ожерелью из цветов гибискуса, который вместе с приветствием и пожеланием благополучного пребывания надеется получить спускающийся по трапу турист. А беспорядок, который должен из-за этого возникнуть в аэропорту в дополнение к обычному беспорядку? Дикий ужас такой прилет! Правда, у Ретны, какой он ее знает или, точнее, какой представляет и изобретает в своем воображении, реакция может оказаться совершенно неожиданной. Девчонка не из пугливых, совсем не трусиха. Ее скорее возбудит то, что она угодила в несколько шумноватую главу современной истории, что ее выбросило посреди яростных, даже кровавых событий и что она когда-нибудь сможет сказать, что была их свидетельницей. В Саскачеване, в Монтрё все было в основном спокойно, и ее не избаловали зрелища больших демонстраций, стычек, маршей против голода или за гражданские права. Тем не менее все это добавляет новые сложности к тем, которые он видит уже сейчас. А их хватало и так.
Он снова, в который раз, предпочитает думать, что везение, как сказал бы этот старый хрыч Ирвинг, находится на его стороне. Какова бы ни была причина волнений, через несколько часов все должно войти в норму. Сейчас он чувствует себя лучше. Что за идея лопать эти пастилки? Он рассматривает в зеркале зубы, десны и окончательно успокаивается при мысли о том, что его нога ни разу не ступала в кабинет стоматолога. Так же как не был он у оторино… или у костоправа… или у кюре… Одна-единственная гонорея — как бы для того, чтобы знать, что это такое!.. А кроме этого — никаких исповедей, равно как и никаких психиатрических кушеток!.. Он мог бы продолжать так и дальше, поздравляя себя с хорошим состоянием своих позвонков, артерий, моторной системы, с тем, что еще ни разу до настоящего времени не имел осечек в постели… Слава богу! Тому богу, в которого он не верит!..
Ретна будет здесь завтра вечером или, может быть, в понедельник, и эта комната перестанет быть незначительной, обезличенной, не имеющей прошлого, одной из тысяч других подобных ей комнат. Ока станет их комнатой. «Меня действительно заносит; что это я вдруг стал таким сентиментальным?» — констатирует Арам.
Прежде чем спуститься вниз, он снова выходит на балкон, чтобы посмотреть, как обстоят дела. Движение возобновилось. Бронемашины исчезли..
— Как подумаю, — говорит Асасян, — как подумаю, что в течение почти шести месяцев я был почти единственным, кто приходил в урологическое отделение, где его лечили, и узнавал новости про его мочевой пузырь, беспокоился за него, спрашивал, не ранит ли его зонд и в состоянии ли он терпеть!
О ком шла речь? О ком рассказывал ему Асасян?.. Ах да, об одном друге, об одном типе, который его надул, о большом специалисте по камням и драгоценностям более или менее сомнительного происхождения, который был его компаньоном в Амстердаме, Париже, Антверпене и который его обманул, его и всех остальных коллег: евреев, греков, армян, именно потому и отказавшихся интересоваться его зондами и его мочеиспусканиями, так что в больницу пришлось ходить одному Асасяну.
— Потом, — продолжает Асасян, — он захотел снова заняться своей маленькой коммерцией, позвонил мне.
Я даже не стал ему отвечать. А он настаивал, настаивал. В конце концов я ему ответил: «Ладно, давай, старая обезьяна, возвращайся в свою клетку, только постарайся, чтобы тебе не прищемило прутьями хвост!»
Ну зачем Асасян ему все это рассказывает? Почему Асасян перестал преподавать греческие корни, романские языки?.. Почему расстался с гомеровскими поэмами?.. Слишком уж много он дает объяснений, и через некоторое время уже невозможно вообще ничего понять. Ни почему он уехал из Соединенных Штатов. Ни почему перестал преподавать в Беркли и в Техасе. Ни почему вдруг начал продавать виски. Виски, оказавшееся мерзким ersatz,[81] из-за чего он едва не угодил в тюрьму. Невозможно понять и что его привело в Египет, из которого большинство его соотечественников уезжает.
У Арама такое впечатление, что он едет сквозь его речь на rickshaw,[82] что его везут то туда, то сюда, и он никак не может понять, где сейчас находится. То речь идет о бракосочетании в 1938 году короля Фарука с Фаридой Зульфикар, то Асасян со слезами на глазах описывает какую-нибудь павловнию или массив купавок, вулкан Орисабо в Мексике или еще, например, невесомый джерси Коко Шанель, непонятно каким хитроумным способом перейдя к этой теме и в изобилии пересыпая свою речь именами, словно долго занимался вопросами моды.
Иногда, когда он говорит о себе, — при этом бывает трудно понять, кто он такой, где все происходит, — попадаются довольно трогательные пассажи, граничащие с патетикой: «В то рождественское утро я плакал как ребенок перед пустым камином. Но вскоре мною овладел гнев. Конечно, я не собирался лезть в бутылку из-за этого старого хрыча, но я был зол на себя: на свою мягкотелость, на свою боязнь, на свое нежелание вникнуть в смысл происходящего, когда уже наступило для этого время!»
И вдруг, оборвав эти чистосердечные излияния, начинает нести явный вздор, начинает, например, утверждать, что принадлежит к лондонскому Falconer's Club[83] и к солсберийскому Old Hawking Club.[84] Как ему верить? Что может быть общего между ним, вооруженным этими фантастическими очками, этими двумя деформирующими донышками от бутылок, и самым зорким глазом из всех когда-либо созданных природой.
Впрочем, какое это имеет значение. Мощное отвлекающее средство. Перемежаемые цитатами воспоминания, собственные и принадлежащие другим, все идут и идут, как сквозь настежь распахнутые двери. И так же быстро уносятся. Однако все-таки интересно в день мятежа, когда отель может вдруг вспыхнуть ярким пламенем, узнать, что Веспасиан, умирая, сказал: «Я чувствую, что начинаю превращаться в бога!» Даже если нет ни малейшего намека на то, что он действительно так говорил. Либо запомнить такой очаровательный совет Агаты Кристи: «Выходите замуж за археолога. Чем старее вы будете становиться, тем больше он вас будет любить!» Все по разряду застольных разговоров. А почему бы и нет? Асасян, словно заметив в Араме какой-то надлом, поставил перед собой задачу его развлечь, изменить направление его мыслей. Однако более эффективно развлекают набрасываемые им портреты, а не философствования и не лингвистические упражнения. Иногда походя Арам в этой кавалькаде узнает знакомое лицо — чаще аутсайдеров, чем знаменитостей, — хотя, как правило, сохранившееся в его памяти впечатление от этого лица существенно отличается от впечатления Асасяна. Например, этот Шелби, чье почти маниакальное пристрастие к провоцированию заслонило все качества. «Он смешивает dry[85] с «Семирамидой». Если вы туда пойдете, вы его увидите…»
