столичных барышень.

Павел Петрович был их кумиром.

— Ракальи, — говорил он сыновьям добродушно после очередной экзекуции. —

Сто шомполов получил, а глядит молодцом. Видите, дети мои, что с людьми следует

обращаться как с собаками. Из любого Робеспьера или Марата шпицрутенами хорошего

солдата сделать можно.

Александр и Константин внимали поучениям отца не без некоторого внутреннего

дискомфорта. Изредка преодолевая трепет, который вызывало у них вечно недовольное

лицо великого князя, вступались они за обиженных. И Павел, случалось, сменял гнев на

милость. При этом суровое лицо гатчинского губернатора Алексея Андреевича Аракчеева,

верной тенью стоявшего за Павлом на вахтпарадах, смягчалось от умиления. Во взгляде

его, обращенном к молодым великим князьям, прочитывалось чувство столь глубокое, что

они невольно подтягивались, расправляя плечи и топорща длинные краги. Закипала кровь,

шевелилось в душе сокровенное — и гатчинский воздух казался им несравненно чище

петербургского.

Аракчеев был злым гением Гатчины. Высокий, сутулый и жилистый, с нечистым

лицом, оттопыренными мясистыми ушами упыря, он был нем, невероятно точен и

вездесущ. Свинцово-серые глаза его видели все, от тяжелого взгляда их каменели и

новобранцы-рекруты, и испытанные в боях гренадеры. Там, где появлялся Аракчеев,

мгновенно воцарялся мертвящий порядок. Даже Павел никогда не повышал голос в его

присутствии.

Сын бедного сельского дворянина, волею случая принятый на казенный кошт в

кадетский корпус, всем, чего добился в жизни, был обязан только самому себе.

Обладавший способностями к артиллерийскому делу и невероятной усидчивостью, после

выпуска из корпуса Аракчеев был произведен в офицеры и оставлен преподавателем

геометрии. И в корпусе, и в артиллерийском полку, куда он вскоре был переведен,

Аракчеев возбуждал всеобщую ненависть своими замашками тирана.

Прибыв в распоряжение великого князя осенью 1792 года в чине капитана,

Аракчеев за четыре года сделал карьеру. К лету 1796 года он был уже полковником,

инспектором пехоты, начальствовал и исправлял должность гатчинского губернатора и

заведовал военным департаментом. Павел нашел в нем незаменимого исполнителя,

службиста по складу своей натуры, слепо, но без раболепия преданного начальству,

жесткого и требовательного по отношению к подчиненным.

Аракчеев был рожден солдатом, служба государева являлась смыслом его

существования. Усердие к ней, однако, сухим огнем выжгло в нем все человеческое. Такие

характеры рождаются раз в столетие, когда, говоря словами принца датского, распадается

связь времен.

Фигурой шекспировского масштаба на гатчинской сцене был и Иван Павлович

Кутайсов, великокняжеский брадобрей, затем камердинер. Родом турчонок, попавший в

Россию во время войны с османами, он обладал редким талантом использовать слабости

Павла Петровича в личных видах.

Возвышение Кутайсова стало следствием — а, если вдуматься, то и одной из

причин — неурядиц, обнаружившихся в семье великого князя в конце 80-х годов. Павел

был сентиментален и влюбчив, под его прусским мундиром билось рыцарское сердце.

Однако многочисленные амурные истории великого князя были окрашены некоей

ребячливостью, незрелостью ума и натуры. На протяжении нескольких лет он

афишировал страсть к Екатерине Ивановне Нелидовой, фрейлине великой княгини Марии

Федоровны. Нелидова была немолода —тридцати семи лет, нехороша собой, petite

monstre258, как называла ее Екатерина. Маленькая, сухая, излишне смуглая, она походила

на неуклюжего галчонка с задатками мадам де Ментенон. Тем не мнее остроумная и

блестящая causer’ка259, легкая в обращении, к тому же воспитанная в Смольном институте,

она обладала способностью очаровывать.

В обществе Нелидовой Павел преображался, становясь галантно-вежливым и

непринужденно-веселым. На балах в Павловске и Гатчине свой любимый танец — менуэт

— он танцевал только с ней — оба были превосходными танцорами. Зная, что перед

свиданиями с Нелидовой он становился мягким как воск и охотно расточал милости

направо и налево, этими не слишком частыми минутами просветления великого князя

многие пользовались.

Впрочем, ряд персонажей из ближнего круга Павла и первый из них — Кутайсов,

научились гораздо более действенно пользоваться посещавшими его периодами затмения.

Гейлинг, остроумный летописец будней гатчинского двора, следующим образом

реконструировал сложный механизм, приводивший в действие потаенные пружины этого

причудливого мирка. «Орудием, которым агитаторы всегда пользуются столь же ловко, как

и успешно, всегда служили дураки, — вполне справедливо замечает он в своих

воспоминаниях. — Для привлечения их на свою сторону агитаторы начинают с того, что

сверх меры превозносят их честность; дураки хотя внутренне и удивляются этим

незаслуженным похвалам, но так как они льстят их тщеславию, то они беззаветно

отдаются в руки коварных льстецов. Таким-то порядком произошло и то, что Кутайсов

вдруг оказался образцом преданности своему государю, стали приводить примеры его

бескорыстия; стали даже приписывать ему известную тонкость ума и выражать

притворное удивление, как это государь не сделает чего-нибудь побольше для такого

редкого любимца. Кутайсов, в конце концов, сам начал верить, что его приятели правы».

Подобно Яго, Иван Павлович, поощряемый гатчинским обществом, сделался

наперсником в сердечных делах великого князя. Стремясь усилить свое влияние, он не

остановился даже перед тем, чтобы поссорить Павла с супругой. Как-то утром, заботливо

258 Маленькое чудовище (фр.).

259 Говорунья (фр.).

поправляя парик у сидевшего под пудромантелем Павла Петровича, сказал невнятно,

будто ни к кому не адресуясь, что великая княгиня позволяет себе без должного уважения

отзываться о Нелидовой. Мария Федоровна, женщина строгих правил и немецкого

воспитания, к тому же преданная мужу безоглядно, до полного самоотречения,

действительно восприняла появление Нелидовой около своего мужа как тяжелую,

незаслуженную обиду и на первых порах не могла скрывать обуревавших ее чувств.

Павел вспылил. Своеволие даже со стороны жены делало его невменяемым.

Вопреки законам логики и морали, он не только сам прекратил общение с нею, но и

потребовал того же от своих сотрудников. Возле Марии Федоровны остались только

самые близкие — Плещеев, Лафермьер, чета Бенкендорфов.

К чести великой княгини надо сказать, что она, в конце концов, сумела справиться с

семейными неурядицами. Вполне достойно вела себя и Нелидова, сделавшая первый шаг

навстречу Марии Федоровне. Женщины объяснились, поплакали — и договорились о том,

чтобы вместе «помогать великому князю, вопреки ему самому». В сентябре 1793 года

Нелидова с разрешения Екатерины удалилась в Смольный монастырь, но жизнь

продолжала вести вполне светскую. Вместе с Марией Федоровной, ставшей ее близкой

подругой, они стремились, как могли, смягчить необузданную натуру Павла Петровича,

удерживать его от новых безумств.

Впрочем, со временем размолвки с мужем великая княгиня еще не раз имела

случай убедиться в том, что даже с помощью Нелидовой она не может оградить Павла от

дурного влияния Кутайсова. Возможно, поэтому она ни словом не обмолвилась о

признании Александра, посвятившего ее в тайну предложения, сделанного ему бабушкой.

Мария Федоровна полагала, и не без оснований, что в сложившихся обстоятельства только

сама она в состоянии понять и защитить мужа.

2

Были, однако, в гатчинской жизни и другие, светлые стороны. Готовясь стать

государем «одинаково добрым и справедливым» для всех своих подданных, Павел