публики всю степень неприязни, которую питал Павел и к матери, и к порядкам,

заведенным ею на Руси, жить по соседству с ним сделалось для Екатерины тягостным.

Когда двор жил в Царском, Monsieur et Madame Secondat могли нагрянуть в любой момент.

Из Гатчины же, находившейся на отшибе, ездить в Царское Село каждый день, даже для

Марии Федоровны, скучавшей по сыновьям, было не по силам. Общение малого двора с

большим поневоле сократилось.

Павел, и сам тяготившийся необходимостью регулярных поездок к матери, был рад

подарку. Он полюбил Гатчину с ее живописными окрестностями, лесами и перелесками,

раскинувшимися на округлых пригорках по берегам речки Теплой, притока Ижоры. Здесь,

в сельской тиши, где в глади озер отражались северные ели, как бы бродил дух Руссо,

которого Григорий Орлов в одно время приглашал поселиться в Гатчине.

Орлов устроился в Гатчине по-царски. Дворец его был построен по проекту

знаменитого Ринальди. Особую величавость этому обширному зданию, сооруженному из

желтоватого известняка, придавали четыре башни по углам и бельведер в центре

главного фасада с громоотводом, который был устроен знаменитым Эйлером. С

боковыми флигелями и службами дворец соединялся стройной колоннадой. К заднему

фасаду примыкал регулярный английский сад, устроенный лучшими мастерами садового

искусства, приглашенными из Англии. На лесных островках, расположенных в

бесчисленных заливах и извилистых рукавах Ижоры, они устроили высокие ротонды и

стройные павильоны на массивных мраморных столбах, называвшиеся в духе входившего

в моду сентиментализма Островами и Храмами любви. Здесь же высился стройный

Чесменский обелиск, воздвигнутый Орловым в память великой победы, одержанной его

братом над турецким флотом.

В отделке внутренней части дворца чувствовалась заботливая рука Екатерины.

Множество старинных бюстов, барельефов, огромная библиотека, делали честь

гатчинскому помещику, как называли Орлова. В Чесменской галерее взор останавливали

большие полотна живописца Геккера, изображавшие знаменитое сражение между русским

и турецким флотами.

Обосновавшись в Гатчине, Павел принялся тотчас же перестраивать и

переделывать все на свой лад. Перед дворцом был устроен обширный плац, засыпанный

гравием. Каждое утро великий князь принимал здесь вахтпарады гатчинского гарнизона. С

внешней стороны плац ограничивал кронверк, укрепленный массивными гранитными

глыбами, и ров, через который были перекинуты два каменных мостика. Архитектор

Бренна, приглашенный для перестройки дворца, нарастил башню и удлинил галерею в

соответствии с рыцарско-романтическим вкусом нового владельца.

В Гатчине Павел провел самые тяжелые годы своей жизни. Часами сидел он в

своем овальном кабинете, погруженный в чтение Библии, в особенности Псалмов и

Пророков. Особенно трогали его истории о древних израильских царях, несправедливо

отрешенных от престола, об обиженных и коварно обманутых героях. Предаваясь

тяжелым размышлениям о прошедшем, настоящем и будущем, «русский Гамлет» с все

возраставшим нетерпением ожидал минуты воцарения, опасаясь ежедневно, чтобы власть

не ускользнула из его рук.

К середине 80-х годов дремавшее в его душе подозрение в том, что мать собирается

отрешить его от престола, превратились в уверенность. Собираясь зимой 1788 года в

финляндский поход, он составил завещательное письмо и оставил его жене, великой

княгине Марии Федоровне. Этот редкий по откровенности документ приоткрывает завесу

над тем, что творилось в душе Павла Петровича. Находясь во власти тяжелых

предчувствий, вызванных преувеличением опасностей, которые ждали его в Финляндии,

он (как в 1781 году Панину) поручил жене на случай внезапной кончины Екатерины

«собрать при себе в одно место весь собственный кабинет и бумаги государыни,

запечатать их государственной печатью, приставить надежную стражу и сказать волю

мою, чтобы наложенные печати оставались в целости до моего возвращения. Буде бы в

руках правительства или какого-нибудь частного человека остались мне неизвестные

какие бы то ни было повеления, указы или распоряжения, в свет не изданные, оным до

моего возвращения остаться не только без всякого и малейшего действия, но и в той же

непроницаемой тайне, в какой по тот час сохранялись».

Впрочем, предусмотрительность, проявленная Павлом, оказалась напрасной.

Пребывание его в действующей армии было, как известно, недолгим. В Финляндии Павел

чувствовал себя таким же лишним и ненужным человеком, как и в Петербурге. Это

окончательно надломило его. Обида несносная коверкала душу, затмевала разум.

Возвращенный из армии строгим приказом Екатерины, Павел зажил в Гатчине

анахоретом. Почитая себя несправедливо отстраненным от государственных дел, он не

стеснялся отныне открыто критиковать действия Екатерины. Слова его, нередко в

искаженном и преувеличенном виде немедленно становились известными, благодаря

стараниям находившемуся при малом дворе множеству штатных и добровольных шпионов

и наушников. При большом дворе Павел появлялся теперь чрезвычайно редко, приезжая в

Петербург только на зиму — к Екатерининому дню — 24 ноября. Когда, обычно в начале

февраля, он покидал столицу, все, начиная с камер-лакеев и кончая императрицей,

вздыхали с облегчением.

Особенно пагубными оказались 90-е годы. Французская революция перевернула

весь склад мышления и психики Павла. Не понимая ни логики, ни смысла происходившей

на его глазах грандиозной ломки мира, он принялся строить в Гатчине модель новой

России, в которой не было места либерализму, гнилой распущенности екатерининского

двора.

Примером служила Пруссия, казавшаяся Павлу единственным оставшимся в Европе

незыблемым бастионом порядка и дисциплины. Гатчина превратилась в огромный военный

лагерь, где все было устроено по прусскому образцу: казармы, кордегардии, гауптвахты. На

каждом шагу путь преграждали шлагбаумы, окрашенные в черный, оранжевый и белый

цвета, как в Потсдаме. Возле них свечками стояли часовые, обряженные в странную, будто

срисованную со старых картинок, форму эпохи Фридриха-Вильгельма I. В 1796 году

гатчинские войска состояли из шести батальонов пехоты, егерской роты, четырех

кавалерийских полков, пешей и конной артиллерии при 12 орудиях. Имелся и морской

батальон. Всего в гатчинском гарнизоне числилось две с половиной тысячи человек, в том

числе девятнадцать штабов и сто девять обер-офицеров.

Новая Россия строилась под дробь барабана и заунывный свист флейты. По средам

— маневры, на которых обязательно присутствовали великие князья Александр и

Константин, ставшие командирами гатчинских батальонов. В жару и стужу, зной и

зимнюю слякоть солдаты в темно-зеленых длиннополых мундирах с синими обшлагами,

отбивали шаг на плацу. Офицеры в непомерной величины шляпах, сапогах, с голенищами

выше колен и перчатках, закрывающих локти, с казарменным вдохновением задавали ритм

коротенькой тростью.

Гатчинское воинство было достойно своих командиров. Изгнанные из полков за

дурное поведение, пьянство или трусость, многие из гатчинцев из-за куска хлеба готовы

были безропотно сносить унижения, а иногда и побои. Досада на злую судьбу, зависть

безмерная к петербургским барчукам — надушенным и изнеженным гвардейским

офицерам — питала их души. Верили гатчинские капралы, что настанет их час и полетят

они в рессорных экипажах по Луговой-Миллионной, привлекая благосклонные взоры