коронован со всевозможными торжествами и народными празднествами. Все будет

блестяще, величественно и великолепно. О, как он сам будет счастлив, и как с ним будут

счастливы другие!» Имеются и другие указания на то, что к этому времени намерение

устранить Павла от престола перестали составлять тайну для близких императрицы.

Судя по всему, первая реакция собеседников была понята Екатериной как

достаточно благоприятная. Казалось, общественное мнение и в России, и за рубежом

формируется согласно ее плану, тем более что Павел своим безрассудным поведением,

подозрительностью и жестокостью настраивал против себя всех, кто с ним соприкасался.

Сам он называл гатчинский период своей жизни «упражнением в терпении», однако

проявлялось оно весьма своеобразно. Дня не проходило, чтобы из Гатчины не привозили

новых анекдотов о творившихся там «нелепах». В любой оплошности своих сотрудников

великий князь видел признаки неуважения к себе, косица неуставной длины или дурно

застегнутый мундир казались ему покушением на государственные устои.

Нехорошо влияло на Павла и общение с французскими монархистами,

наводнившими после казни Людовика XVI Петербург и Павловск. «Вы увидите

впоследствии, сколько вреда наделало здесь пребывание Эстергази, — писал близкий к

Павлу Ф.В. Растопчин в Лондон С.Р. Воронцову, — он так усердно проповедовал в пользу

деспотизма и необходимости править железной лозой, что государь наследник усвоил себе

эту систему и уже поступает согласно с нею. Каждый день только и слышно, что о

насилиях, мелочных придирках, которых постыдился бы всякий честный человек». Граф

Валентин Эстергази представлял в Петербурге французских эмигрантов.

Для успеха задуманного предприятия следовало заручиться согласием Александра.

Зная доверие, с которым тот относился к своему воспитателю швейцарцу Фридриху-

Цезарю Лагарпу, Екатерина 18 октября 1793 года, спустя три недели после свадьбы внука,

пригласила к себе старого республиканца. Расчет при этом, надо думать, делался и на то,

что Лагарп, не скрывавший своих республиканских убеждений и воспитавший

Александра в уважении к ним, не захочет способствовать воцарению тирана. Кроме того,

было прекрасно известно, что Павел терпеть не мог Лагарпа, называл его не иначе как

якобинцем, а при встрече отворачивался, не желая подавать руки. Всего этого, казалось,

было достаточно для того, чтобы рассчитывать на сочувственное отношение Лагарпа к ее

плану.

Ошибка и ошибка жестокая. Два часа, проведенные в беседе с императрицей,

честный швейцарец называл впоследствии нравственной пыткой. За все время разговора

Екатерина так и не сказала прямо, чего она ожидала от наставника своего внука, хотя ее

мрачные предсказания печального будущего России в эпоху Павла были прозрачны.

«Догадавшись, в чем дело, — пишет Лагарп, — я употребил все усилия, чтобы

воспрепятствовать государыне открыть мне задуманный план и вместе с тем отклонить в

ней всякое подозрение в том, что я проник в ее тайну».

Ровно через год, 23 сентября 1794 года, граф Салтыков, вызвав Лагарпа с урока,

который он давал Александру, заявил, что в его услугах больше не нуждаются и он может

ехать на родину.

Александр пришел в отчаяние.

Оставшиеся до отъезда месяцы Лагарп посвятил попыткам примирения Павла с

сыновьями. После долгого ожидания он добился личной аудиенции у великого князя, во время

которой торжественно заклинал его иметь к ним полное доверие, общаться «лично, а не через

третье лицо». Павел благосклонно выслушал наставления Лагарпа, и с этого момента началось

его сближение с Александром и Константином.

Это, впрочем, не помешало Павлу, став императором, дать накануне Швейцарского

похода тайное приказание Суворову о розыске и аресте Лагарпа. Узнав об этом, Лагарп

направил ему письмо, в котором прямо напомнил, что он — тот «человек, неподкупности

которого Вы, по всей вероятности, обязаны своим существованием, подвергавшимся

сильной опасности в 1793 и 1794 годах».

Детали этой истории хранит пара тонких лайковых перчаток из московского Архива

древних актов.

В том же деле — записка, написанная по-французски, как установлено, Лагарпом.

Вот ее текст.

«Эти перчатки дал мне Его Императорское Высочество Великий Князь Павел

Петрович в Гатчине в мае 1795 года, в день рождения его сына Константина, бывший за

несколько дней до моего отъезда из Петербурга.

Во время бала в Гатчине Ее Императорское Величество Великая Княгиня Мария

Федоровна оказала мне честь, пригласив на полонез. Я попал в неловкое положение, так как

не имел перчаток, и Великий Князь, с которым я беседовал в это время, предложил мне

свои.

Я сохранил их как память о счастливых часах, когда я пользовался его

благоволением и, прежде всего, как воспоминание о дне, когда я выполнил свой великий

долг.

В течение нескольких лет государь демонстрировал по отношению ко мне весьма

неприятное для меня охлаждение, но я решился не покидать Россию, не узнав причины

этого.

Такая возможность представилась в связи с моим отъездом. Я имел с этим

несчастным принцем, которого так мало знали, беседу, продолжавшуюся два часа в его

кабинете. Во время ее я снял груз со своего сердца. Глубоко тронутый этим, он

засвидетельствовал мне это столь сердечным образом, что я сохранил воспоминания о ней

навсегда. Он особенно оценил те предостережения, которые я считал важным ему сделать.

Когда он взошел на трон, я принимал участие в деятельности, которая дала

Швейцарии новое государственное устройство. Не составило труда представить эту

деятельность в дурном свете. Вследствие этого, я был лишен моего ордена и пенсии, но

был неизменно уверен в том, что когда-нибудь это будет исправлено. Я не ошибся:

Император Павел I, вспомнив обо мне за несколько дней до смерти, сказал своему сыну

Александру, что он никогда не забыл то, как я с ним попрощался перед отъездом, и

проявил ко мне самый живой интерес, который этот прекрасный принц не мог

удовлетворить, поскольку переписка между нами была прекращена вследствие данного

ему на этот счет приказания.

Когда я вернулся в Петербург в 1801 году, император повторил мне слова своего

отца, попросив меня объяснить их смысл. Мои объяснения весьма его удивили: он и не

подозревал о тех потрясениях, которые мне тогда пришлось пережить.

Эти перчатки, на мой взгляд, стоят самой высокой награды; они

свидетельствуют, что тот, ради которого я мужественно выполнил свой великий долг,

оценил это. Удел государя — быть окруженным льстецами; ему редко случается иметь в

своем окружении людей, для которых превыше всего выполнение своего долга, несмотря

на все опасности, которым им при этом приходится подвергаться»253.

С 1795 года Александр начал ездить в Павловск вместо одного — четыре раза в

неделю, занимаясь там маневрами, учениями, парадами. Командуя батальоном своего

имени, он мало-помалу увлекался фрунтом, муштрой и прочими мелочами военной

службы, приводя в отчаяние бабку, вынужденную следить, как отдаляется от нее любимый

внук.

В конце 1794 года после отъезда Лагарпа Екатерина, судя по всему, завела разговор

о необходимости устранения Павла от наследования престола в Государственном совете.

Ответом ей было тяжелое молчание, хотя большинство членов совета в душе разделяли

опасения императрицы. Слишком свежи еще были воспоминания о несчастьях, которыми

оборачивался для России беспорядок в вопросе престолонаследия.