отвечал: «Двор не составлен, и апартаменты не готовы». «О, - возразила я, - что

касается двора, то его составить недолго, а если кто кого любит, тот не обращает

внимания на апартаменты». Тогда он отвечал: «Море опасно».

Тут подала голос Александра: «С Вами я всегда буду считать себя в

безопасности». Это весьма тронуло короля, у которого во все время разговора были

слезы на глазах. «Доверьтесь мне, Густав, Вы говорите, что желали бы поскорее

кончить дело?» «Очень бы этого желал, — отвечал он, — но это зависит от герцога».

Тогда я сказала: «Что же, хотите ли, Густав, чтобы я переговорила с

императрицей? Принимаю это на себя, и, без всякого сомнения, Ее величество не

поставит Вас в ложное положение». Он отвечал: «Да, Ваше Высочество, но нужно

чтобы она сделала предложение регенту как бы от себя, а не от меня».

Это он сказал с искренним облегчением, взволнованно благодарил меня, и разговор

закончился выражением нежности к малютке. Он часто целовал ее руки, обнимал ее и

говорил нежности. Вообще весь вечер король был в отличном расположении духа. Он и

при посторонних говорил с малюткой и ласкал ее. Когда мы прощались, он уверял, что

никому не скажет, о чем мы говорили»229.

Как бы там ни было, однако, в понедельник, 8 сентября, на балу, дававшемся в

Большой зале Таврического дворца, Екатерина, считавшая дело вполне устроившимся,

предложила регенту обручить короля и Александру Павловну не откладывая.

«Регент тотчас же согласился, — вспоминала Екатерина, — и отправился

сообщить об этом своим министрам и потом королю, который уговорился уже с великой

княгиней-матерью просить меня сделать это предложение регенту. Через час герцог

пришел сказать мне, что король согласен на это от всего сердца. Я спросила, будет ли

обручение с церковным благословением или без него. Он ответил: с благословением, по вашей

вере и просил назначить день, тогда, подумав, я сказала ему: в четверг, в моих покоях; так

как они желают, чтобы это произошло частным образом, не в церкви, в том соображении,

что в Швеции брак этот должен быть объявлен публично лишь по совершеннолетии короля.

При этой церемонии со стороны короля должны были быть регент и трое государственных

чинов, а с нашей стороны, я, мое семейство и министры, коим назначено подписать договор,

граф Николай Салтыков и генеральша Ливен».

На следующее утро шведский посол на торжественной аудиенции просил руки

Александры Павловны для Густава. Одновременно было официально объявлено о

расторжении мекленбургской помолвки.

229 Письмо это сохранилось, благодаря аккуратности Марии Федоровны, собственноручно снимавшей копии

со своей переписки с Екатериной. АВПРИ, ф. «Внутренние коллежские дела», оп.2/8а, д.34, стр.273об.-275,

опубликовано в IX томе журнала «Русская старина

5

Русским и шведским полномочным, занимавшимся составлением брачных

документов, было приказано завершить их подготовку к 11 сентября. Собственно,

документов этих было два: союзный трактат и брачный договор. Тексты их подготовила

Коллегия иностранных дел.

9 сентября, около 12 часов, к боковому входу в Зимний дворец подкатила

одноместная раззолоченная карета, запряженная шестью белыми лошадьми. На запятках

стояли два гайдука в голубых епанчах и венгерках со шнурками, на широких бляхах,

украшавших их высокие картузы с перьями, был выбит графский герб с девизом «Ни жар,

ни хлад не изменяют». Из кареты, опершись на руку лакея, вышел среднего роста

худощавый старик лет шестидесяти. Он был одет во французский кафтан, из-под которого

виднелась свеженакрахмаленная рубашка, панталоны с гульфиком, на ногах — черные

плисовые сапоги, на голове — пудреный парик по старинной моде. Это был вице-канцлер Иван

Андреевич Остерман, сын знаменитого петровского дипломата.

За Остерманом в четырехместной восьмистекольчатой карете явился Безбородко.

Сначала в открытой дверце кареты показалась толстая нога с полуспущенным белым чулком,

а за ней, сияя бриллиантами на пуговицах кафтана и эфесе шпаги, — и вся тучная фигура

обер-гофмейстера и директора почтового ведомства. Пыхтя и отдуваясь, Безбородко подтянул

панталоны, оглядываясь вокруг со своей привычной приятной улыбкой. Его одутловатое лицо

с прямым носом и широким, всегда чуть приоткрытым ртом имело выражение добродушное и

веселое. Под широким коротким лбом прятались небольшие, но светящиеся умом глаза.

Походка Безбородко была неуклюжей, казалось, он еле передвигает ноги, однако по лестнице

на антресоли, где располагались покои князя Платона Александровича, взлетел на удивление

легко.

В кабинете его встретил хозяин — тщательно одетый и подтянутый молодой

человек тридцати лет. Если бы не выражение усталой пресыщенности, застывшее в его

выразительных глазах, Зубов имел бы сходство с вельможей двора Людовика XVI.

Из-за плеча Зубова выступила импозантная фигура графа Аркадия Ивановича

Моркова, члена Коллегии иностранных дел и доверенного сотрудника князя. Одетый с

французской щеголеватостью, Морков обладал гибкими и лукавыми манерами, которые

усвоил за долгие годы дипломатической службы.

В ожидании шведских представителей устроились в креслах. Зубов по праву

хозяина дома сел на обитый штофом диван, оставив место по правую руку для главного

уполномоченного шведов — барона Рейтергольма.

В списке русских полномочных князь Платон Александрович занимал третье, после

Остермана и Безбородко, место. Это, однако, никак не отражало роли, которую в конце

царствования Екатерины играл он при дворе. Пользуясь неограниченной доверенностью

императрицы, Зубов после смерти Потемкина прибрал к рукам и внешние, и внутренние дела.

Влияние его далеко превышало кредит, которым пользовался при жизни светлейший. В 1796

году, на шестой год своего «случая», Зубов отправлял тринадцать государственных

должностей, среди них — шеф кавалергардского корпуса, генерал-адъютант, генерал-

фельцехмейстер, екатеринославский и таврический генерал-губернатор, начальник

Черноморского флота. Ему были пожалованы ордена Св. Георгия и Владимира I степени,

богатые имения в Литве и Курляндии, а также в польских землях, отошедших к России по

второму и третьему разделу.

Между тем, Зубов был человеком небольших дарований. «Молодой человек, —

сообщал в январе 1792 года Павел Трощинский послу в Лондоне Семену Воронцову, —

изо всех сил мучит себя над бумагами, не имея ни большого ума, ни пространных

способностей. Душа в нем добра, но боязлива на правду и вещи полезные, но неприятные».

Как следствие голова Зубова была наполнена химерами. Он носился то с проектом

завоевания Константинополя флотом под командованием императрицы, которой шел

шестьдесят восьмой год, то с включением в пределы России Берлина и Вены и создания в

Европе новых государств — Австразии и Нистрии, названия которых запомнились ему,

вероятно из школьного курса истории. В 1795 году он представил императрице план

овладения Персией с тем, чтобы оттуда подойти к Константинополю. Самое удивительное

заключалось в том, что план этот был не только принят, но и поставил Зубова в глазах

Екатерины на место продолжателя дела Потемкина.

Чутко улавливая движения души Екатерины, Зубов сделал одним из руководящих

мотивов во внешней политике покровительство французской королевской фамилии и

эмигрантам. Под этим углом он смотрел и на идею брака Александры Павловны со