после отпуска Унковского, Хмельницкий в мае 1649 года посылал в Москву

Чигиринского полковника Федора Вешняка. В письме своем к царю Алексею

Михайловичу он выражался: «Прими нас, слуг своих, в милость своего царского

величества и благослови, православный государь, наступить своей рати на тех, которые

наступают на православную веру, а мы Бога о том молим, чтоб ваше царское

величество, правдивый и православный государь был над нами царем и

самодержцемъ». В ответ на такое льстивое предложение московский государь в своей

гранате похвалил Хмельницкого за желание, но заметил, что при отце его, царе

Михаиле Феодоровиче, заключен был с Польшею вечный мир, и потому нельзя

наступать войною на Литовскую землю. «А буде,—говорилось в той же гранате,

королевское величество тебя гетмана и все войско запорожское учинит свободными без

нарушения вечного докончания с нами, тогда мы, великий государь, тебя гетмана и все

войско запорожское поясалуем: велим вас принять под нашу царского величества

царскую руку» ‘Г

Москва, целые столетия не поддававшаяся на предложение 'вечного мира с

Польшею, в последнее время связала себя такого рода миром и доллша

‘) А. ИО. и 3. Р., III, 309, 321.

355

была ожидать благоприятного случая. Хмельницкому пришлось воевать с поляками

без московской помощи. После Зборовского договора он говорил, одному

великорусскому сыну боярскому, приезжавшему в Украину по делам пограничным:

«крымский хан звал меня воевать Московскую землю, да я не хочу, и его отговорил от

этого; я желал государю служить во всем, и не так бы следовало быть, как сталось:

государь не пожелал, не пожаловал нас, не подал помощи нам, христианам, против

враговъ». Отказ московского государя сильно запал ему в душу; по своему обычаю

сдержанный в трезвом виде и откровенный в пьяном, Хмельницкий иначе обошелся с

другим сыном боярским, также приезжавшим по делам пограничным. Когда он ему

представлял о взаимных спорах пограничных жителей между собой, Хмельницкий,

бывший тогда на-веселе, говорил: «вы мне все про дубье, да про пасеки толкуете, а я

пойду изломаю Москву и все Московское государство, да и тот, кто у вас на Москве

сидит, от меня не отсидится: зачем он не учинил нам помощи на поляков ратными

людьми?» Козаки распространяли зловещие слухи о том, что на Московское

государство скоро нападут татары, а Хмельницкий с ними заодно. «Будет у нас,—

говорили козаки,—с вами, москали, большая война за то, что от вас нам на поляков

помощи не было».

Всю осень и зиму после того, в Московском государстве опасались, чтоб

Хмельницкий заодно с татарами не напал на царские области. В Москве стали

понимать, что оставаться в нейтральном положении трудно. Придется рано или поздно

либо воевать с Польшею за Украину, либо терпеть нападения и разорения от Козаков и

татар. Поэтому москвичи старались выведать, в какой степени слабы силы Речи-

Посполитой и, при случае, искать предлога нарушить мирный договор. В конце 1649

года послан в Варшаву гойец Кунаков известить о прибытии вслед за ним послов и

вместе для узнавия польских дел. В своей записке он передавал сообщенные ему в

Варшаве рассуждения поляков в таком смысле:

«Король наш под Зборовом нарушил поневоле вечное докончание с московским

царем; он позволил крымскому хану ходить с войском через Польшу и Литву, куда ему

понадобится, а крымскому хану через наши земли некуда ходить, разве на одно

Московское государство. Узнает про это царь и может начаться война, и если с

царскими войсками соединится Богдан Хмельницкий, то нашей Речи-Посполитой

придет крайняя беда. И Москва ныне стала субтельна, устроила у себя рейтарский

строй, а на Украине все люди привыкли к ратному делу. Хмельницкий с иими одной

веры. Паша Польша бедствует от панского несогласия; польские и литовские войска

поражены от Козаков и хлопов; жолнеры наши умеют только свое государство грабить,

а от Козаков убегают. Да еще у нас неурожай. Все паны вдались в роскошь и

своевольство; на сеймах нет согласия. Духовенство только собирает себе сокровища и

дает мало денег для спокойствия Речи-Посполитой».

Кунаков доносил, что паны очень боятся, чтобы в письмах к царю не сделать

ошибки и не дать Москве повода к войне. Русскому гонцу передавал вести о разговорах

между сенаторами купец Данило Грек, который был вхож к референдарию. То же

подтверждал бывший при нем приставом Свяцкий.

23*

356

Донесение Кунакова произвело в Москве ободрительное влияние. За придирками

дело не стало. Москва сочла уместным оскорбиться тем, что некоторые польские

писатели помещали в своих сочинениях неприятные ей выражения. Эти сочинения

послал в Москву Хмельницкий. Первое из них был панегирик Владиславу IV,

написанный каким-то ксендзом. Автор прославлял подвиги поляков против москвитян,

избрание на царство Владислава и называл москвитян народом вероломным, а царя

Михаила Федоровича назвал просто вождем Федоровичем. Другое—была известная

история Владислава ИТ, написанная Вассенбергом. Московская политика находила

оскорбительным описание бедствий, понесенных Московским государством от поляков

и похвалы доблестям и храбрости последних. И между прочим особенно не

понравились Москве некоторые места в сделанном тогда нарочно русском переводе,

напр. « И ныне пусть Московия за своим Михаилом опять исподовол возрастают и

возносятся либо паче тою к большему падению, а возрастали именуется то: возрасти и

буде высоко вознесен, чтоб паче з большим падением ко дну разоритьца. А в то время

буди Владиславус прямой и истинной великой князь московской, а Михаило буди

прозваной великой князь московской и мучитель». Или: «Москвитеня, которые только

лише голым именем християня словут, а делом и обычаями многим пуще и хуже

варваров самих, и тех мы часто одоляли, побивали, и потом лутчую часть их земли под

наше государство и владение привели». Таких мест, принадлежавших частным

писателям, в те времена казалось достаточным для того, чтобы начать иск об

оскорблении со стороны той нации, к которой принадлежали писатели 1).

Хмельницкий извещал, что латинские проповедники поносят православие, а король

замышляет с татарами напасть на Московию. Извещения его были кстати: между

московским и варшавским дворами уже начались неудовольствия. Царь жаловался, что

поляки пишут неполно его титул; такое обвинение относилось, между прочим, и к

Иеремии Вишневецкому 2). Хмельницкий раздувал начавшееся несогласие.

В начале 1650 года царь послал в Варшаву послом боярина Григория Пушкина с

товарищами. Польские летописцы рассказывают, что когда король выслал на встречу

царским послам панов, то целый день прошел в толках о церемониях; московские люди

долго не хотели садиться в карету, домогаясь узнать, действительно ли это королевская

карета 3), и не хотели давать правой руки высланным к нцм навстречу послам. Пушкин,

в переговорах по этому предмету, закричал на пана Тышкевича: «лжешь», а тот ему в

ответ сказал: «за такия слова у нас бьют в рожу, если бы ты не представлял царской

особы!..» «И у нас дураков бьют, которые не умеют чтить великих пословъ»,—сказал

Пушкин. Потом, указавши на товарища Тышкевича, Тыкоцинского, Пушкин спросил:

«что это он ничего со мною не говорит?» «Не понимаю по-русски, что вы говорите»,—

сказал тот. «А зачем же король ирислал дураков ко мне?»—сказал Пушкин. «Не я

>) Акты Южн. и Зап. Росс., т. ИП, ст. 373—416.

2)

Histor. ab. exc. Wlad. IV, 12.

3)

Annal. Polon. Clim., I, 181, —Histor. Jan. Kaz., I, 112.

357

дуракъ»,—отвечал Тыкодинский, а меня послали-к дуракам; мой гайдук мог бы