К 1957 году люди принялись вовсю шуршать всеми церебральными переплетениями Фрейда, Шопенгауэра и Карла Меннингера, пытаясь найти объяснение феномену «Конфиденталя», тогда как все это время они могли найти его в материале куда более ярком и простом — в старой и давно позабытой безделушке, в эстетике газеты «Дейли график». То было время вытянутых физиономий, славный 1957 год. Ненависть? Злоба? Разнос заразы? Раздувание скандала? Все эти вытянутые физиономии проплывали мимо Харрисона подобно целой ораве страдающих эмфиземой консультантов по инвестициям, которые опоздали на поезд.
После весьма ярких дней, проведенных в «Графике», Харрисон долгое время работал у Мартина Квигли, издателя «Моушн пикчер дейли», а также «Моушн пикчер геральд». Как раз тогда, говорит Харрисон, случилась одна забавная вещь. Его уволили с работы. Харрисона уволили с работы за издание в свободное время, прямо в конторе Квигли, его первого мужского журнала под названием «Бьюти пэрад».
— Квигли меня уволил, и это, между прочим, случилось как раз в сочельник, — говорит Харрисон. — Да-да! В сочельник!
Однако «Бьюти пэрад» имел успех, и к концу сороковых годов Харрисон уже издавал шесть мужских журналов, среди них «Титти», «Уинк» и «Флирт». Первым великим вкладом Харрисона в искусство, чем-то вроде изобретения Браком коллажа в критический момент в истории живописи, стала его редакторская последовательность. То есть вместо того, чтобы просто пихать, к примеру, в журнал «Бризи Сториз» никак между собой не связанные фотографии девушек, как это обычно делалось, Харрисон выстраивал снимки девушек в редакторские последовательности. Целый набор фотографий с бюстами и ножками компоновался вокруг некой темы, например: «Модели опробуют сауну!» Просто класс! Второй великий вклад Харрисона на самом деле являлся плодом умственных усилий одного из его редакторов, некой образованной девицы, которая порядком подначиталась Крафт-Эбинга. Именно она продала Харрисону идею фетишизма — например, ношения туфель на шестидюймовых шпильках, а также эротизма скованных цепями и беспомощных девушек, которых снимают со спины, или девушек, хлещущих кнутами мужчин, и всей остальной эзотерики венских психологов, которая сегодня так фундаментально заполняет мужские журналы. Однажды та девица положила томик Крафта-Эбинга Харрисону на стол, но он так его и не прочел. Очевидно, жизнь в тогдашнем офисе Харрисона была просто незабываемой. Сегодня в Нью-Йорке живут коммерческие художники, которые охотно расскажут вам о том, как они по-тихому работали над каким-либо макетом, когда дверь вдруг распахивалась и в контору с топотом входила какая-нибудь малышка с лицом цвета маргарина, облаченная только в лифчик, трусики и туфли на длинных шпильках. Помимо всего прочего, за плечо у нее был закинут шестифутовый кусок цепи, шумно волочащийся по полу. Тут Харрисон, который обычно ночевал в редакции, а порой работал по двадцать четыре часа в сутки, как раз просыпался и вскакивал, усиленно протирая глаза и уже распоряжаясь насчет сегодняшних снимков своим управляемым клапанами доктора Грабова голосом, словно звук волочащейся по полу цепи послужил для него рассветным гонгом.
— А затем случилась еще одна забавная вещь, — продолжает Харрисон. — В один прекрасный день звонит мой бухгалтер и просит меня встретиться с ним в «Лонгчампсе». В общем, прихожу я туда, и он сообщает мне, что я разорен. Разорен! После того, как я заработал столько денег! Я просто не мог поверить его словам! Думаю, вся штука была в том, что у нас имелось целых шесть журналов, а если — шесть журналов в течение нескольких месяцев начинают становиться убыточными, ты можешь потерять сотни тысяч долларов и даже понятия не иметь о том, что происходит.
Тут Харрисон звучно откашливается.
— В общем, послушав всю эту историю, я подумал, что из нее может получиться чертовски колоссальная статья. Раз бухгалтер сказал мне, что я разорен, я стал искать какую-нибудь новую идею. И на той же самой неделе придумал «Конфиденталь». На той же самой неделе. Думаю, история вышла просто дьявольская, потому что богатого папаши у меня сроду не имелось. Я никогда не был одним из тех парней вроде Хантингтона Хартфорда, который может начать что-то одно, а затем, если это одно накрывается, запросто переключиться на что-нибудь другое. Так или иначе, мы все-таки склеили первый номер «Конфиденталя». Должно быть, у нас на это месяцев шесть ушло. — Харрисон невольно морщится. — Но тот первый номер «Конфиденталя» получился чертовски вшивым. Мне следовало трижды порвать проклятую ерундовину на куски, прежде чем ее публиковать. Хотя и это было бы весьма опрометчиво. Тираж первого номера составил двести пятьдесят тысяч экземпляров. Дело было в декабре пятьдесят второго года. Те первые номера были просто ужасны. Если бы вы их увидели, а затем посмотрели на то, что мы стали делать потом, вы бы нипочем не решили, что это один и тот же журнал.
На самом деле малоопытному глазу все эти номера кажутся чертовски похожими. Хотя, с другой стороны, малоопытный глаз попросту не воспринимает эстетику шлока.
— Однако в том, втором номере у нас вышла статья про Уинчелла, и эта статья очень ему понравилась. Вот почему на самом деле…
Тут в ресторан входит Реджи. Она все-таки вернулась со всей своей блондинисто-меховой пышностью минус собачка, и все шеи в «Линдисе» тут же начали поворачиваться, шурша воротничками, пока она шла к нашему столику. Харрисон явно уже от всего этого устал. Реджи пристроилась к нам за столик. С собачкой все хорошо. Реджи тоже захотела немного копченой лососины. А Харрисон продолжил свой рассказ:
— Так вот, я взял второй номер, пошел к Уинчеллу и показал ему журнал. У нас там была статья под названием «Уинчелл был прав насчет Джозефины Бейкер». Джозефина Бейкер устроила сцену в каком-то клубе, не помню в котором, заявляя, что ее якобы подвергают дискриминации, потому что она негритянка, или еще что-то в таком духе. А Уинчелл написал, что она просто эксплуатирует расовую тему, и на Уинчелла обрушилась целая волна критики после того, как он это написал. Тогда мы прогнали статью под названием «Уинчелл был прав насчет Джозефины Бейкер», и она ему страшно понравилась.
Тут кто-то из ресторанной прислуги кричит Харрисону, что его к телефону, он встает и уходит, а я принимаюсь разговаривать с Реджи. Для столь яркого визуального феномена у нее слишком уж слабый голос и непритязательные манеры. Реджи рассказывает мне, как она познакомилась с Харрисоном. Ее семья после войны бежала из Восточной Европы и обустроилась в Канаде. Реджи немало потрудилась в качестве модели, время от времени становясь Мисс То и Се (например. Мисс «Би-эм-си»), однако на самом деле она хочет стать актрисой. Так или иначе, пару лет назад кто-то предложил ей работу модели и посоветовал обратиться к Харрисону.
— Но как только я с ним познакомилась, — говорит Реджи, — работа сразу же перестала меня интересовать. Меня заинтересовал он сам. Он просто очень, знаете… он на редкость восхитительный мужчина.
В общем, у Реджи имелись кое-какие проблемы с иммиграционными службами по поводу ее статуса в США. В один прекрасный день раздался стук в дверь квартиры, где девушка в то время проживала со своей подружкой, и туда вошли иммиграционные служащие. Они принялись задавать Реджи всякие такие вопросы насчет того, чем она занимается, а затем один из них сообщил ей, что ее очень часто видели в компании одного и того же пожилого мужчины.
— Они говорили о Бобе! — восклицает Реджи. Ее подобное определение явно смешит. — Я сказала Бобу, что он Пожилой Мужчина. Кажется, ему это не слишком понравилось.
Однако затем все уладилось, и пошла совершенно восхитительная жизнь. Как раз на следующий день Боб позвонил в контору Уинчелла, желая о чем-то того спросить, и его секретарша сказала, что она передаст сообщение.
— И знаете, — говорит Реджи, — очень скоро Уинчелл сам перезвонил. Боб был просто счастлив. Знаете, они были очень хорошими друзьями. Боб частенько заходит сюда, в «Линдис». Ему, знаете, нравится… ну, вроде как надеяться, что он столкнется с Уинчеллом и… в общем, увидит, что они по-прежнему такие же славные друзья. Понимаете?
