Земля сырая, свежая, пахучая. Родная наша земля! Со мной рядом лежали Ложко, Анистратов, Макурин, Плошкин, парторг Хакимов. Других мне не видно. Из-за тучи выплывает луна, освещая амбразуру, линию траншей. А мы лежим на открытом поле, как на ладошке, предательски заблестели диски автоматов и каски.

— Приготовиться! Гранаты — к бою! Вперед! — прозвучала команда Анистратова.

Мы поднялись и пошли со всех сторон прямо на дзот. И вдруг резанули гитлеровские пулеметы, ударили автоматы. Взвились десятки ракет, стало светло, как днем, ослепило нас.

Рывком мы бросились вперед, ворвались в немецкие траншеи. Начался гранатный и рукопашный бой. Наши выходили из строя один за другим, фашистам тоже доставалось. То слышалось немецкое проклятье, то наша русская крепкая «мать», то настойчивое: «Я ранен! Я ранен!» Это автоматчики предупреждали своих товарищей по группе, но из боя не выходили. Раненые продолжали сражаться.

Первым бросился к дзоту Бугаев, но, сраженный пулеметной очередью, упал. Затем Анистратов и Ложко. Они ворвались в траншею. Я была уже рядом с дзотом. Справа от меня Плошкин, Макурин и Коробков били из автоматов. Хакимов, Курнев, Солдатов, Фомченко, Мурзаев и остальные бились на левом фланге. Оттуда слышались дикие вопли немцев. Бросив гранату в двери дзота, я рванулась туда, но тут меня сильно ударило по голове, сшибло с ног, срезало с головы каску. В правой одеревеневшей руке повис автомат с расщепленным ложем приклада.

— Раненые, немедленно выходи! — заорал Анистратов, а сам ворвался в дзот.

— Аверичева, я ранен, Аверичева!.. — позвал на помощь Макурин. Отчаяние, что ли, придало мне силы, я вытащила его из траншеи и поволокла по полю. Взрыв гранаты накрыл нас обоих. Чем-то острым резануло, ударило меня по ногам. Макурин лежал без движения. Не ощущая никакой боли, я, задыхаясь, поползла с ним дальше, подтягивая его левой рукой. Так я ползла и тащила Макурина, ничего не соображая.

Бой стих. Очень кружилась голова, замирало сердце, но я чувствовала, что Макурин еще жив. Мы уже среди кустов. Начинало светать. Вдруг рядом послышались быстрые, тяжелые шаги, прерывистое дыхание, лающая немецкая речь. Гитлеровцы прочесывали лес, страшно ругаясь между собой. Мы замерли. Они пробежали мимо, чуть не наступив на нас.

Не обращая внимания на боль, я ползла вдоль линии фронта и наконец увидала вдали трассирующие многоцветные огоньки. Зеленые, красные!.. Это ребята с капитаном Печенежским обозначали наш путь на отход.

Макурин приходил в себя, тихо стонал, а потом снова терял сознание. Он был весь в крови. А я тащила тащила, тащила. Потом у меня стало темнеть в глазах…

Очнулась я на телеге. Ухабистые весенние дороги. Нас бросает из стороны в сторону. Правду говорят, что для раненого самое трудное — наши дороги. На передних телегах слышатся стоны, я потихонечку, про себя, пою, чтобы преодолеть боль. Я лежу в телогрейке, насквозь мокрой от крови, трясусь, как в жуткий мороз. Держась за телегу, тяжело хромая, идет Ложко. Рядом Анистратов, с забинтованной рукой, в накинутой на плечи телогрейке. Он хмурый, недовольный: ведь «языка» не взяли. Они с Ложко вытащили пулеметчика из дзота, но гитлеровец преждевременно скончался. Из восемнадцати человек у нас тринадцать раненых. Убит Бугаев. Его первого скосила пулеметная очередь.

Убит коммунист Бугаев. Он оказался прав: он больше не побачит свой боевой орден Красного Знамени.

В санроте не ожидали сразу столько раненых. В хирургической — большой брезентовой палатке — холодно. Старший врач полка капитан Трофимова ругает санитара за то, что он плохо протопил печурки. Прибежали встревоженные девушки: Тосик, Томка, Нина. Нас приносят на носилках, кладут на хирургический стол одного за другим. Наш врач Фаина Дмитриевна сама вводит мне противостолбнячную сыворотку. Умелыми быстрыми движениями обрабатывает и перевязывает раны. А я совсем заледенела, стучу зубами. Меня быстро переодевают в чистое белье, завертывают в теплый ватный конверт, подают стопку спирта, и сразу становится теплее. Приятно кружится голова.

И снова подвода трясет нас по смоленским дорогам. Нас везут в деревню Криулино, где расположен медсанбат.

В хирургической заняты все операционные столы. Вижу справа Макурина, он весь искалечен. Выживет ли, бедняга? Хоть бы выжил! Больше шестидесяти осколков попало в него. В операционной знакомые хирурги. Тут же девочки — фельдшер Маруся Теплова, медсестры Нина Соколова и Катя Аксенова. У хирурга Карпинского весь халат в крови. Он, как мне кажется, глядит на меня с сомнением. Уж очень, наверное, я худая.

— Не бойтесь, доктор, режьте. Я все вынесу! — улыбаюсь я ему.

— Переливание крови! — отдает он приказ. — Оперируем под местной анестезией.

Уколы, разрез, опять уколы. Что-то металлическое летит в таз. «Режьте, доктор, режьте!» — твержу я одну и ту же фразу, хотя чувствую, что совсем слабею. Доктор от меня удаляется, и я, как сквозь сон, слышу: «Камфору скорее, камфору…».

Очнулась в палате. Около меня Карпинский и Анюта Тюканова в белом халате. В дверях капитан Печенежский с автоматчиками.

— Никифорыч прислал тебе первомайских пирожков и жареной рыбы! — Ешь и поправляйся!

— А это от полковника Муратовского! — улыбается Анютка, протягивая сверток.

На столике множество кульков и свертков. От волнения горло перехватило.

— Командование полка высоко оценило нашу сегодняшнюю работу. Озерский благодарит и желает скорейшего выздоровления! — говорит Печенежский. — Немцам досталось крепко, взяты документы, пулемет… Хоть гитлеровец представился богу, зато пулемет оказался новейшей системы МГ, скорострельный, недавно взятый на вооружение немецкой армии… В общем, задание выполнено, так что держись, Софья. И скорей возвращайся. Еще тебе привет от девчат из санчасти и особенный от Нины…

— Спасибо, за все спасибо!

Хочется сказать еще что-то, но язык совсем одеревенел, не движется, и страшно хочется спать. Спать!

Больше не надо ничего на свете. Засыпаю молниеносно. Меня зачем-то тормошат, а я снова засыпаю. Опять будят, и я снова проваливаюсь в глубокий сон.

Проснулась. Санитары и медсестры столпились около соседней кровати: принесли еще раненую. «Что это за девушка?» — спрашивает из дальнего угла солдат. «Радистка штаба дивизии Валентина Самаркина, — отвечает Катя Аксенова. — Попала под артиллерийский обстрел во время первомайского митинга». Кто-то досадует: «Не повезло нашим девчатам Первого мая!»

В палате сумрачно. Все спят. Светает или вечереет? Да не все ли равно. Радистка Валя — худенькая девушка. Она высоко поднята на подушках, тяжело дышит. У нее длинная смуглая шейка. Густые черные волосы. У двери стонет раненый. Левая рука у него в шине высоко поднята.

Опять ползет машина, опять ухабы и рытвины. Стоны раненых разрывают душу. Мне и самой хочется вот так же застонать, завыть. Нет, надо думать о чем угодно, только не о боли…

Деревня Нивки, Смоленские хаты переполнены ранеными. Я лежу в офицерской палате на одном топчане с младшим лейтенантом. У него ампутированы ноги. Худое желтое лицо; остановившиеся глаза смотрят в одну точку. Многие раненые еще до сих пор лежат на носилках.

«Пить, пить!» — тихо стонет на полу солдат. Девушка в белом халате, сидящая в углу около раненого офицера, даже не поворачивается. Раненый продолжает стонать. «Шо-о-ня, Шoo-ня!» Мне показалось, что он зовет меня. Да это же Макурин! «Голубчик, Макурин! Вот видишь, мы опять встретились с тобой!» — «Девушка, дайте, пожалуйста, пить раненому! — обращаюсь я к сестре. — И накройте его хоть чем-нибудь. Он же совсем замерз!» — «Я занята. Не умрет ваш приятель!»

С печи из-под занавески выглянула старушка. Охая и кряхтя, бабуся слезла с печи и, приговаривая, причитая: «Здорово же тебя разделали проклятые изверги», — напоила Макурина из чайника. Потом сняла с печи одеяло и накрыла его. Девушка даже не повернулась.

— Уйди! — проговорил офицер. — Иди, устраивай раненых, а то я за себя не ручаюсь!