25-е апреля.
Только что вернулись с боевого задания: разведка боем. Как только стемнело, под командованием лейтенанта Бориса Анистратова вышли на исходный рубеж. Наша артиллерия обработала передний край противника, и мы ворвались в траншеи боевого охранения. Немцы с боем отошли по ходам сообщения в основную линию обороны. Мы захватили пулемет, две винтовки и немецкие газеты. В землянке нашли солдатский мундир, в карманах фотокарточки, блокнот с какими-то записями.
А нам приказано во что бы то ни стало взять пленного. Это боевая задача всех разведподразделений дивизии.
На коротком партийном собрании все были единодушны: выполним боевую задачу. Говорили о том, что необходимо хорошенько подготовиться перед операцией, провести тренаж.
Сейчас снова идем в наблюдение. Командование решило повторить поиск в районе Сидибо-Никольска.
30-е апреля.
Чудесная апрельская ночь. Лунная и теплая. Старший сержант Макурин, сержант Михаил Плюшкин и я патрулируем по гарнизону. Мы шагаем вдоль оврага. А там, внизу, спят наши боевые друзья.
Сегодня вся рота в сборе. Накануне Первого мая мы идем на блокировку дзота под командованием комвзвода лейтенанта Анистратова. Удивительный он человек. Со всеми добрый, общительный, а со мною грубоват. Бойцы уважают этого хмурого человека. Впрочем, когда лейтенант остается наедине с бойцами, он всех заражает весельем, но стоит мне появиться во взводе, он резко обрывает рассказ и замолкает.
Иногда странно складываются взаимоотношения между людьми. Наверное, Анистратов и сам не знает, за что меня невзлюбил. Будет случай, непременно спрошу его об этом, может быть, даже при всех. Нельзя же жить вместе, идти в бой рядом и быть чужими. А вообще в роте дышится хорошо. Чем больше узнаю однополчан, тем сильнее к ним привязываюсь.
Неожиданно Макурин спрашивает меня: «Если ранят, не оставишь меня в беде? — и, получив утвердительный ответ, напоминает — Индивидуальный пакет у меня в правом кармане гимнастерки, а большой пакет в брюках». Смешной! А что если меня первую стукнет! Впрочем, мне этого не кажется. У меня всегда такое ощущение, будто я в броне — ничего со мной не случится.
Три часа патрулирования прошли незаметно. Как только добралась до своего топчана, мгновенно заснула. Во сне вижу: летят черные самолеты со свастикой. Все бегут в укрытие, а я не могу подняться. Невероятная тяжесть придавила ноги, не могу двинуться. А самолеты над головой, моторов не слышно, вокруг тихо, темно, глухо. Ни единой живой души. Я пытаюсь крикнуть — не могу. Проснулась; на моих ногах лежит автомат. Ноги отекли, занемели.
Протянулись в землянку через окошко и открытые двери солнечные лучи. Они заполнили всю землянку, играют на лицах спящих бойцов. Вечером — задание, а до вечера — много дел. Ведь завтра праздник, который я очень люблю, праздник весны!
С радостью, с какой-то легкостью на душе выбегаю на воздух. Солнце поднялось высоко. Весенние лучи играют, переливаются в капельках росы. Несколько физических упражнений. Холодная ключевая вода.
Пока автоматчики завтракают, я успеваю произвести в землянке капитальную уборку. Перевернула все вверх дном, выскребла всю грязь. Макурин выбил пыль из плащ-палаток и одежды. Мубарак Ахмедвалиев, наш ротный сапер, и самый маленький, худенький автоматчик Тошев принесли свежей соломы. Они же добыли где-то груду белых камней и осколки красного кирпича. И мы выложили около землянки: «Да здравствует 1-е Мая!» и «Смерть немецким оккупантам!»
Ребята привели в порядок оружие, очистили территорию от мусора, а я в это время перестирала всем подворотнички, носовые платки, полотенца и все это хозяйство живописно развесила на веревке.
Приподнятое настроение не только у меня, у всей роты. Младший сержант, наш усач, украинец Захар Бугаев, обычно грустный и молчаливый, сегодня удивил всех. С утра он что-то долго писал. Мы знаем, что у Бугаева семья на оккупированной территории, писем ему писать некому. Когда Хакимов, Ложко и я начали делать первомайский «боевой листок», к нам подошел Бугаев и, смущаясь, протянул исписанный листок бумаги. «Вот тут я песню сложил», — сказал он, и мы прочли:
Дождемся мы Первого Мая,
Сады и деревья цветуть,
И жены и дети с приветом
До ридного дому нас ждуть.
Покончим с фашистским злыднем,
Пойдэмо скорее домой!..
Так начиналось стихотворение.
— Ни складухи, ни ладухи, — улыбнулся парторг, — зато от сердца… Тут же решаем: стихи Бугаева войдут в «боевой листок».
В это время вернулся из штаба полка капитан Печенежский. Расставив ноги, сдвинув свою серую папаху на затылок, он многозначительно произнес:
— Товарищ Бугаев Захар Иванович! Срочно к ПНШ по учету капитану Агафонову!
— Что это вдруг я там понадобился? — удивляется младший сержант.
— Твой орден Красного Знамени прислали из штаба армии за поимку немецкого лейтенанта. Понятно? — довольно улыбается капитан Печенежский.
Бугаев быстро берет автомат и, одернув гимнастерку, уходит молодой, легкой походкой.
После бани, после обеда автоматчики отдыхают. А рядом, на скамейках — гимнастерки. Сияют белые подворотнички. Я выхожу из землянки и вижу: по оврагу возвращается Бугаев, грустный, расстроенный.
— Что с вами, товарищ Бугаев? — спрашиваю я. — Получили орден? — Захар Иванович медленно опускается на ящик, вытирает пот со лба.
— Нет, не получил, тилько побачил. Завтра вручат на первомайском митинге…
— Так что же вы загрустили?
— Эх, Софьюшка! — вдруг застонал Бугаев. — Побачил я орден Красного Знамени, а чуэ мое сэрдце, бильше нэ побачу…
Я поняла: надо идти к капитану Печенежскому, нельзя человека брать на задание с таким настроением. Бугаев угадал мои мысли:
— Ты что? За кого меня считаешь? Я не трус! Прошу, Софья, капитану — ни слова!
Пора в путь-дорогу. Вот уже Никифорыч раздает ужин. Ротного писаря Сашу Шестакова окружают автоматчики. Саша на задания с нами не ходит, но в роте все его уважают, считают своим душеприказчиком. Мы поверяем ему перед заданием свои тайны, оставляем у него документы, даже партбилеты, хоть он и беспартийный. Такая уж у нас вера в него!
Бугаев — кандидат партии. Он пишет заявление в парторганизацию роты: «В случае моей смерти прошу считать меня коммунистом».
Прощай, мой почерневший, замусоленный дневничок! До новой встречи!
22-е мая.
Сегодня, после долгого перерыва, взяла я в руки карандаш, но с чего начать свой записи — не знаю. Столько событий произошло за этот период, а у меня в блокноте всего три фразы:
1 мая 1943 года в 3 часа утра ранена.
4 мая — медсанбат. Нивки.
6 мая — госпиталь. Подвязье.
А было это так. В ночь на 1-е мая мы — восемнадцать человек под командой Анистратова — вышли к немецкому боевому охранению, чтобы блокировать дзот. К предстоящей операции все было заранее изучено, оговорено. Каждый знал свое место в бою.
Для лучшей координации действий, ведения боя, оказания помощи в случае ранения или гибели товарищей нас разбили, как всегда, на тройки. В нашей тройке: сержант Плошкин, боец Макурин и я. Вышли на передний край нашей обороны. Пока Печенежский и Анистратов уславливались с артиллеристами и командиром стрелковой роты о деталях боя, мы сидели в окопах, разговаривали с ребятами из штрафного батальона, в обязанность которых вменяется: при нашем отходе стрелять в воздух трассирующими пулями — указывать нам обратный путь.
Дана команда. Мы выбрались из траншей один за другим и гуськом двинулись оврагом вдоль кустарника, не обращая внимания на тарахтение фрицевских пулеметов и взлетающие ракеты.
Два часа ночи. Гитлеровцы утихомирились. Молчит и наша оборона. Полная тишина. И темно. Мягко ступая по свежевспаханному полю, открыто, в рост подошли мы к левому крайнему дзоту и залегли перед ним метрах в пятидесяти, чтобы перевести дух и осмотреться.
