бываю и чувствую себя в некоторой отделенности от внешнего мира,

совершенно, однако, естественной и свободной, находящей свое разрешение в

довольно большом количестве стихов, по-прежнему, несмотря на гражданские

струи, лишенных этих преимуществ» (VIII, 28 – 29). Однако уже в письме к

отцу от 8 августа 1902 г. формулируется возможный ближайший выход из

коллизии между напряженностью драматизма в стихе и характером

повседневной жизни: «… все еще мне мечтается о крутом (не внезапном ли?)

дорожном повороте, долженствующем вывести из “потемок” (хотя бы и

“вселенских”) на “свет божий”» (VIII, 40). «Вселенские потемки» тут означают

общее катастрофическое положение мира, осмысляемое Блоком как

«космическое» состояние, в отрыве от непосредственных жизненных

отношений, от социальных начал, от общественной жизни. Включение

непосредственных жизненных отношений в художественное изображение далее

предполагается в виде охвата их также общей катастрофической концепцией

мира: «Однако этот свет, на иной взгляд, может оказаться еще метафизичнее,

еще “страннее” потемок. Но ведь и здравый Кант для иных мечтателен не в

меру. Вообще-то можно сказать, что мой реализм граничит, да и будет, по-

видимому, граничить с фантастическим (“Подросток” Достоевского)». «Такова

уж черта моя» (VIII, 40). Задумываясь над соотношением материала

повседневной жизни и «фантастичности» космической картины мира,

свойственной его лирике, Блок нисколько не склонен подгонять этот разрыв под

некую выдуманную гармонию, «синтез». Напротив, он подчеркивает дуализм,

разорванность. В этом смысл упоминания имени Канта. Немецкий дуалист

фигурирует тут как «здравый» философ, трезво констатирующий объективный

характер противоречивости мира. Дело не в том, верно или неверно Блок

понимает Канта, но в ходе его собственной мысли: ставя себе задачу более

точного изображения повседневных отношений, Блок не собирается подгонять

действительность под мистические, «синтетические» схемы. Фантастичность

присуща не только «душе» с ее предчувствиями космических катастроф, но и

реальным отношениям людей, их обычной жизни. Иначе можно сказать, что

трагизм Блок пытается найти в повседневных картинах жизни, включаемых

сейчас в «катастрофическую» концепцию мира.

В первой книге Блока такую роль обнаружения фантастичности в

повседневной жизни играет раздел «Перекрестки». В целом в этом разделе

определяющее значение имеют особым образом оформленные зарисовки

современной городской жизни, в противовес условно-средневековому и

условно-сельскому пейзажу (или, скорее, декорациям), в которых

развертываются

драматические

отношения

героев-персонажей

«Неподвижности». Нет здесь и самих этих героев-персонажей, проходящих

через весь раздел, если не считать тех стихов, в которых с особым театрально-

драматическим напряжением еще раз появляется роман о Прекрасной Даме

(«Безмолвный призрак в терему…», 1902). Вместе с тем в некоторых из

стихотворений этого раздела, предвосхищая драму «Балаганчик», иронически

обнажается театральный характер ситуации Прекрасной Дамы. Таковы в

особенности стихотворения «Свет в окошке шатался…» (август 1902 г.) и «Все

кричали у круглых столов…» (декабрь 1902 г.). В первом из них иронически

освещена средневековая обстановка сюжета Дамы, а вместе с ней — и сам этот

сюжет:

«Он» — мечом деревянным

Начертал письмена.

Восхищенная странным,

Потуплялась «она».

Высокий смысл миссии Дамы тут оказывается результатом исканий и

предначертаний ее поклонника. Дама придумана поклонником. Однако

поклонник пишет свои предначертания деревянным, бутафорским мечом;

отдаленность всей ситуации от реальных жизненных отношений открывается

тем, что она выступает как деталь «шутовского маскарада». Обрамляет сюжет

образ Арлекина, героя народного, площадного театра, появляющегося и в

первой, и в финальной строфах:

Восхищенью не веря,

С темнотою — один —

У задумчивой двери

Хохотал арлекин

Образ Арлекина, хохочущего в подъезде городского дома над ситуацией

Прекрасной Дамы, не только обнажает отдаленность ее от повседневности. Он

одновременно связывает ее с городской жизнью. Только в современной

городской жизни возможна такая отдаленность от повседневных отношений,

погруженность в себя, в свои переживания. Прекрасная Дама — не преодоление

современной смуты, но одно из ее выражений, и ирония свидетельствует об

этом. Иной, обратный ход, но с тем же результатом, в другом из названных

стихотворений. Действие тут тоже театрально, тоже пронизано иронией и тоже

происходит в городе:

Все кричали у круглых столов.

Беспокойно меняя место.

Было тускло от винных паров,

Вдруг кто-то вошел — и сквозь гул голосов

Сказал: — Вот моя невеста

Это стихотворение предвосхищает первую сцену «Балаганчика». Вошедший —

Пьеро; его любовь проста и обычна, никаких «древних письмен» в себе не

заключает, она не обещает и мистического выхода из противоречий

современной жизни. И тем не менее в кабаке, куда вошел Пьеро и где

посетители «визжали неистово, как звери», его простая любовь никому не

нужна и непонятна; далее она вызывает бессильную злобу — посетители кабака

рвут в клочья оброненный девушкой-«невестой» платок, а один из них

разражается бессмысленным хохотом, как Арлекин. Когда же Пьеро вновь

заявляет о том, что вошедшая девушка — его невеста, Арлекин разражается

рыданиями. Ирония на этот раз говорит об одиночестве, непонятости и

ненужности не только сверхъестественно-возвышенной любви, но и простого,

обычного человеческого чувства, ставшего эпизодом балаганного

представления.

Таким образом, высокое чувство, обещавшее избавление от всех

жизненных бед, стало одним из элементов повседневной жизни —

театральным, одновременно трагическим и ироническим эпизодом общей

городской панорамы. Никакого «синтеза», гармонии не находится и здесь —

напротив, обнаруживается трагическая расщепленность жизни. Эта жизненная

трагическая раздробленность рисуется отдельными пятнами, бликами,

эпизодами; подобная эпизодичность играет здесь содержательную роль:

цельной картины жизни нет и не может быть в изображении потому, что ее нет

в действительности:

Все бессилье гаданья

У меня на плечах

В окнах фабрик — преданья

О разгульных ночах

Оловянные кровли —

Всем безумным приют

В этот город торговли

Небеса не сойдут

(«Вечность бросила в город…», 1904)

Городская панорама рисуется как нечто разбитое на детали, бессвязное,

безумное. Тут нет иронии; ирония распространяется на отдельные лица, она

обнаруживает их несовершенство. В общей же картине — трагическое безумие.

Создается впечатление, что тут — вольная или невольная полемика с

художественными концепциями типа той, которую мы видели в «Весне» Андрея

Белого. Там лирическое «я» иронически осмысляет общую, повседневную

жизнь («Все земные стремленья так жалки») и поверх нее, «в синих далях»,

видит высшую правду «синтеза», гармонии. Здесь, у Блока — «небеса не

сойдут», не откроется высокое в этом безумии, потому что «край небесный

распорот», самое высокое тоже трагически разорвано; но зато и сам хаос

городской жизни не столько жалок, сколько трагичен. Фактически у Блока речь

идет об объективном драматизме действительности. В «Перекрестки» включен

целый ряд стихов, которые в каноническом блоковском издании относятся к

эпохе второго тома. Так же как и жесткий отбор стихов в первом разделе,