противоречия сознания и культуры реальны, присущи самой действительности

и решить их на путях нравственного и художественного воспитания личности

(«синтез») — невозможно. Получается так, что основные задачи, итоги всего

построения у Блока совсем иные, чем у Вяч. Иванова: «Мой вывод таков: путь к

подвигу, которого требует наше служение, есть — прежде всего — ученичество,

самоуглубление, пристальность взгляда и духовная диета. Должно учиться

вновь у мира и у того младенца, который живет еще в сожженной душе» (V,

436). Не «миру» предлагаются «синтетические решения», как это было у

Вяч. Иванова, но, напротив, у него, у «мира», у действительности следует

учиться, «пристальным взглядом» исследуя реально существующие в нем беды

личные и общие. Слова о младенце, живущем еще в сожженной душе,

объясняют, почему вообще Блок в эту трудную для него пору пытается на

минуту укрыться под сенью символизма. «Сожженная душа» — это реальное

трагическое сознание современного человека. В подтексте блоковского доклада

192 Там же, с. 136 – 137.

таится тот трагический скепсис в отношении возможностей современного

буржуазного человека, о котором шла речь выше. В качестве «обороны» от него

ненадолго призван символизм. «Младенец» в современной душе — то живое,

«человеческое», естественное, что в ней могло сохраниться вопреки давлению

общественных отношений. Блоковский доклад тесно связан с концепцией

«Итальянских стихов» и реально очень далек от основных положений

Вяч. Иванова.

Быть может, наиболее примечательно в блоковском докладе то, что поэт не

только не отказывается от своего творчества революционных лет, вызывавшего

яростный отпор соловьевцев (трилогия лирических драм, «Незнакомка» и стихи

вокруг нее), но, напротив, усматривает внутреннюю закономерность в этих

линиях своего искусства, ведет все это к «Песне Судьбы» и соотносит с

событиями действительной жизни. Надо думать, что именно попытки единого,

целостного охвата своей эволюции и соотнесения ее с русской жизнью

определенной эпохи заставляли Блока и позднее выделять в своей критической

прозе доклад «О современном состоянии русского символизма» (Блок даже

выпустил отдельным изданием этот доклад в последний период своей жизни, в

1921 г.). Для нас здесь, разумеется, дело вовсе не в том, чтобы соглашаться со

всеми его положениями или его общей концепцией, но в том, чтобы понять его

закономерное место в противоречивой эволюции Блока и его реальное место в

сложной литературной борьбе эпохи. Пытаясь объяснить внутреннюю логику

своего творчества в связях со временем, Блок утверждает, что причина

«антитезы» (кризиса символизма, в чисто литературном аспекте поставленных

проблем) в том, что «… произведя хаос, соделав из жизни искусство…», «… мы

силою рабских дерзновений превратили мир в Балаган», «были “пророками”,

пожелали стать “поэтами”» (V, 433). Если не пугаться мистической

терминологии и попытаться трезво разобраться в ходе блоковской мысли в

общем контексте статьи, то «рабские дерзновения» обозначают здесь полное

слияние, отождествление искусства и жизни, построение синтетических

конструкций, насилующих действительность, подгоняющих ее под схемы. В

ответ на такое насилие, по Блоку, и искусство и действительность мстят

«балаганом», крикливо-беспощадным обнажением наличия противоречий.

Вяч. Иванов причину кризиса символизма видел в недостаточности «синтеза», в

недоверии к схемам. Блок утверждает нечто прямо противоположное — именно

власть эстетических схем, поползновения к замене эстетическими

конструкциями трагических реальностей определили бессилие символизма в

обшей борьбе времени. Искусство, культура вовсе не спасительная рецептура

по воспитанию религиозно-совершенной личности вопреки жизни; трагична

современная жизнь, и потому искусство вовсе не сливается с нею, но

обнаруживает именно ее трагизм: «Искусство есть Ад» (V, 433). Именно в своей

трагической форме современное искусство может как-то соотнестись с

современной, трагической по самой сути своей, жизнью. В заключительной

части статьи совершенно не случайно появляются имена Беллини, Фра Беато

Анжелико и Синьорелли, т. е. те же имена, которые играли такую

исключительную роль в «Итальянских стихах»: большая культура прошлого

может, по Блоку, содействовать постижению трагических противоречий

сегодняшнего мира. А в самой концовке статьи особо выделен образ наиболее

трагедийного из этих художников — Синьорелли.

Доклады Вяч. Иванова и Блока вызвали резкий отпор В. Я. Брюсова.

Вообще же для последующих полемик в символистском лагере в данной связи

характерно отождествление этих двух выступлений — повод для такого

незакономерного отождествления подал сам Блок неясностью, запутанностью

своего изложения, видимым стремлением к «миру» с символистскими

главарями, облечением своих идей в символистские одежды. Однако

непонимание символистскими вождями его реальных исканий, выразившихся и

в статье, характерным образом свидетельствует о том, насколько, при всех

своих заблуждениях в эту пору, Блок далек от своих мнимых «соратников».

Можно уловить здоровую тенденцию в гневе Брюсова — его возмутило

стремление Вяч. Иванова подчинить искусство религии, однако обосновывает

он свою неприязнь ошибочным способом. Если Вяч. Иванов стремился

полностью слить искусство и жизнь на религиозной основе (что, по существу,

действительно означало подчинение и искусства и жизни религиозным

конструкциям) — сам Брюсов полностью разделяет, расщепляет разные роды

жизненной деятельности, делает их автономными. При этом автономные права

получает и «религиозное жизнетворчество» («теургия») — по Брюсову, поэт

может увлекаться любыми религиозными доктринами и даже пытаться

проводить их в жизнь, к деятельности его как поэта это не имеет отношения.

Подход Брюсова наивно-технократичен; его брезгливость в отношении

религиозных конструкций выражается в иронии: «Почему бы поэту и не быть

химиком, или политическим деятелем, или, если он это предпочитает, теургом?

Но настаивать, чтобы все поэты были непременно теургами, столь же нелепо,

как настаивать, чтобы они все были членами Государственной Думы. А

требовать, чтобы поэты перестали быть поэтами, дабы сделаться теургами, и

того нелепее»193. Тут отчетливо видно, как на новом этапе русской жизни

Брюсов уже далек от Блока: любая попытка связывать воедино разные стороны

жизни (хотя бы и в их трагических расщеплениях) для него уже «рабство», и он

не видит разницы между Вяч. Ивановым и Блоком. И тот и другой употребляют

слово «теург» — значит, оба хотят подчинить искусство и жизнь религии. Оба

они хорошие поэты — зачем же они это делают, вместо того чтобы писать

стихи? — таков ход мысли Брюсова. Для Блока в таком ходе мысли Брюсова

«много просто наивного»194.

Зато отнюдь не наивным, но требующим опровержения всерьез — для

защиты символизма как религиозной философии, сливающей жизнь и

искусство в «теургии», в религиозной деятельности, устраняющей жизненные

неустройства, подменяющей собой иные способы общественной

193 Брюсов Валерий. О «речи рабской», в защиту поэзии — Аполлон, 1910,

№ 9 (июль — август), отдел 1, с. 33.

194 Письмо Блока Андрею Белому от 29 сентября 1910 г. — Александр Блок

и Андрей Белый. Переписка, с. 236.

жизнедеятельности, — представляется все это Андрею Белому. В своем ответе

Брюсову Белый настаивает на том, что именно так и обстоит дело: символизм

как «теургия», как религиозное слияние искусства и жизни, дает выход из