Однажды он сказал:

   — Я прошел мимо своего призвания. Я должен был стать артистом.

  Мать ответила с ехидством:

  — Для этого, мой дорогой, нужно иметь талант. Ее слова задели отца.

  —А кто тебе сказал, что у меня нет таланта? Он просто не развился.

  — Какие глупости!

  — Это ты болтаешь глупости, и даже при гостях. Я уже давно хотел тебе сказать, что ты судишь об искусстве слишком самоуверенно, показывая при этом свое невежество. Ставишь себя в смешное положение, а вместе с тем и меня.

  Между ними началось что-то вроде состязания.

  Они вели скрытую борьбу за своих знаменитых  гостей, за мнение этих особ об их собственной эрудиции   и восприятии искусства.

   — Если, можно тебе, можно и мне,— сказала мать. Она стояла перед зеркалом, одной рукой поправляла   волосы, другую держала на талии. Красиво изогнувшись, она смотрела в зеркало с нескрываемым удовольствием.

  Отец деланно рассмеялся. Он как бы призывал самого себя в свидетели такой дерзости, до того невероятной, что может только рассмешить.

       — Если ты не видишь разницы, то действительно    нам трудно будет понять друг друга.

       — Какую разницу ты имеешь в виду? Если хочешь  знать, Эмиль был восхищен, когда я сказала о квартете  Дебюсси, что это... ну, неважно что, я сейчас не помню, во всяком случае, Эмиль сказал, что я подметила это очень удачно и тонко.

    Эмиль Вентура, выдающийся пианист, был школьным товарищем и другом отца.

  Отец поморщился. Он очень гордился этой дружбой. Он считал, что она дает ему что-то вроде визы на Парнас. Если не для постоянного жительства, то, во всяком случае, транзитную.

   То, что мать сослалась именно на Эмиля, желая придать вес своим суждениям и тем самым осадить отца, отец принял как грубое нарушение права собственности, неэтичный поступок, унижающий его честь.

  Он улыбнулся, как, быть может, улыбнулся бы гордый маркиз во время Французской революции, если бы какой-нибудь санкюлот ударил его по голове его же собственной картиной Ватто. Отец беспомощно развел руками и вышел.

  Мать еще долго с неослабевающим удовольствием разглядывала свое отражение в зеркале.

  Итак, что касается родителей, они были счастливы.

  С давних пор философы, поэты, а часто и совсем обыкновенные люди, как, например, банковские служащие, авторы дидактических романов или работники магистрата, размышляют о том, что такое счастье. На эту тему было высказано множество мыслей, определений и заключений, из которых почти все стали настолько банальными, что теперь трудно рассуждать о счастье, не вызывая насмешек.

  Вообще эта тема с некоторых пор считается весьма щекотливой. Счастье приравнивается к идиотизму, а после того, как экзистенциалисты сделали открытие, что человек смертен, разговоры о счастье считаются просто бестактными. Особенно в кругу людей очень высокого идейно-интеллектуального уровня.

  Кое-кому кажется, что они счастливы. Они напоминают человека, который в переполненном трамвае смотрит в окно и старается ни на кого не обращать внимания.

  Счастье, которое испытывали тогда родители Генрика, было чем-то средним между состоянием идиотизма и выглядыванием из окна переполненного трамвая. Говоря точнее, они могли себе позволить отвлечься от дел пустяковых и бренных и направить свое внимание на предметы   возвышенные  и  непреходящие благодаря беззаботности, которую в этом году давало им их материальное положение.

  Генрик опять хорошо учился, был уравновешенным и серьезным. Никто не понимал, как он мог допустить те невероятные выходки, из-за которых остался на второй год.

  Родители склонны были приписать это дурному влиянию Малиновского. Когда однажды за обедом мать сказала что-то на эту тему, Янек сделал нетерпеливый жест и заявил:

  — Очень нехорошо, что вы говорите такие вещи в присутствии Генрика. Человек должен сам отвечать за свои поступки. Не следует сваливать вину на кого-то или на что-то, это ведет к ослаблению характера и воли.

  Янек был уже взрослым. Ему было двенадцать лет, он ходил в третий класс, учился на пятерки, и все считали его почти математическим гением. Он вел жизнь независимую, ни с кем не дружил. Дома он уделял урокам очень мало времени. Зато много читал. Меньше беллетристику, больше научные книги. Ежедневно тщательно просматривал газеты. Родители  обращались с ним, как с равным, дома он был на положении жильца или уважаемого родственника. Впрочем, домашними делами он интересовался мало. Конструировал модели самолетов и пароходов, много времени уделял химическим и физическим опытам, а собрать радиоприемник было для него таким же пустяком, как для хорошего повара приготовить яичницу.

  Однажды, когда он корпел над какой-то странной конструкцией, отец встал за его спиной, некоторое время понаблюдал за ним и наконец сказал:

  — Что это? Кажется, ты собираешься  изобрести перпетуум-мобиле?

  Янек пожал плечами и, не поднимая головы от работы, сказал:

  — Мы живем в двадцатом веке, дорогой мой. Удивляюсь, что ты можешь подозревать меня в такой глупости.

  — Но я же пошутил! — воскликнул отец и отошел,

смущенный.

  С Генриком Янек не поддерживал никаких отношений. Их не связывали ни общие интересы, ни общие переживания. Когда Генрик остался на второй год, Янек сказал ему:

  — Из-за твоего идиотизма я лишился поездки за границу. Отныне я с тобой не разговариваю.

   И сдержал слово.

  Вначале Генрика это раздражало, потом он привык, ибо каждое, даже самое неестественное положение становится со временем естественным и привычным.

  Когда за обедом Янек критически отнесся к заявлению матери  по поводу причин, из-за которых Генрика оставили на второй год, отец, желая поправить дело, весело сказал:

  — Ну, хватит о том, как там было и почему. Самое главное — что все это прошло, и Генрик исправился. В этом году никаких препятствий для поездки за границу уже не будет. Предлагаю Бретань.

  Янек покачал головой.

  — Я не еду,— сказал он.

  — Как это? — воскликнули мать и отец одновременно.

  — У меня в этом году другие планы. Вот и все!

  — Что? Какие еще планы?

  — Я не хочу ставить свои планы в зависимость от того, попадет или не попадет Генрик в плохую компанию. Я покупаю фотоаппарат и еду в лагерь ХАМ (Христианская ассоциация молодёжи)  в Мшану Дольную. Я намерен этим летом заняться фотографией.

  —А откуда ты возьмешь деньги на фотоаппарат? -— спросил отец с чуть заметной иронией.

   —  Я продал несколько макетов, и есть ещё заказы на радиоприемники. Можешь не волноваться, к тебе не обращусь.

  — Однако тебе потребуется мое разрешение на поездку в Мшану Дольную.

    —Я надеюсь, что на этот счет мы договоримся.

  —А я надеюсь, что мы договоримся на счет поездки за границу.

  — Сейчас только начало февраля. Еще всякое может случиться, у нас будет достаточно времени, чтобы принять окончательное решение.

  Однажды отец сказал Эмилю:

 Я решил, что Генрик будет артистом.

    Эмиль сделал неопределенный жест.

  — Артистом? Каким артистом? Это понятие слишком общее. Что ты имеешь в виду?

  — Ах, дорогой мой. Хочу, чтобы он посвятил себя искусству. Пусть сначала заинтересуется им вообще, а потом выберет себе подходящую область.

  — Ты забываешь, что мало выбрать, надо еще иметь талант.

   —  Нет, не забываю, ничуть. Именно об этом речь. Ведь ты сам сказал, что у меня в детстве был талант, который так и не развился.

  Эмиль поднял брови. Он был очень удивлен. Он не мог припомнить, чтобы когда-нибудь это говорил.

   — Итак,— продолжал   отец,—если, как ты сам утверждаешь, я изменил своему призванию, позаботимся заранее, чтобы этого не случилось с моими сыновьями. Собственно, я имею в виду Генрика, так как с Янеком вопрос уже решен. Он будет инженером-конструктором, ученым или кем-нибудь в этом роде. Все его увлечения и склонности вполне ясны. Здесь ничего не надо выявлять. А вот Генрик какой-то вялый, склонности у него такие неопределенные — наверняка в нем заложен артистический талант. Необходимо этот талант выявить. Вот я и хотел   посоветоваться с тобой,  как за  это взяться.