Виктория стала символом. Символом всего самого прекрасного, самого трогательного и необыкновенного в жизни. Он уже не помнил, как она выглядит, но это не имело значения. Обаяние ее образа возрастало с каждым днем, его питала вся неуспокоенная тоска Генрика. Он был убежден, что никогда в жизни не взглянет ни на одну женщину, ни к одной женщине не прикоснется. В мире нет женщин. Была только одна. Проклятая судьба показала ее лишь на мгновение, желая наказать его, чтобы превратить его тоску и желание в орудия пытки.

  После войны Генрик решил закончить факультет истории искусств, на котором когда-то занимался. Мир казался ему прекрасным, полным неограниченных возможностей. Генрик мечтал найти свое место в жизни, быть нужным миру и людям. Он все еще помогал своему приятелю торговать конфетами, но это было существование временное и далекое от его мечтаний, от которого следовало как можно скорее отказаться.

  Приятель часто повторял Генрику:

   — Ты слушай меня и не будь растяпой.

    Но Генрик знал, что он растяпа, и хотел быть растяпой. Именно в том  смысле, в каком это понимал его приятель.

  Он постоянно носил в сердце образ Викторин — самое прекрасное, самое драгоценное и самое удивительное свое сокровище. Однажды,  идя  по   Краковскому  предместью,  он встретил ее. Ока шла, просто шла, задумавшись. В руке у нее была сетка с яйцами и булками. В другой руке она держала портфель.

  Генрик шел за ней и никак не мог поверить, что это действительно она. Он утратил ощущение ее реального существования, и эта внезапная встреча вывела его из равновесия. Он боялся подойти, боялся перевоплощения духа в материю.

  Вдруг Виктория оступилась и тихо  чертыхнулась. Это подтвердило ее реальное существование. Даже то, как она оступилась, Генрику показалось очаровательным и растрогало его. Он подошел и сказал:

  — Вы бросили своего ребенка на произвол судьбы, не вернулись к нему.

  Виктория остановилась, издала легкий возглас и удивленно заморгала глазами. Лицо ее выражало полнейшую растерянность, но Генрику оно казалось олицетворением трагического пафоса, изобразить который не смогла бы сама Грета Гарбо. Он смотрел на нее, а она, продолжая моргать, смотрела на него. Это длилось довольно долго, и Генрик почувствовал какое-то замешательство.

  — Вы меня не узнаете? — спросил он.

  — А, это вы,— сказала Виктория. Она перестала моргать и как-то неопределенно улыбнулась.— Вы так

меня напугали.

  — Неужели я такой страшный? — сказал Генрик, и его охватило отчаяние от того, что он говорит такие банальности.

  Но Виктории это очень понравилось. Она громко засмеялась и прикрыла рот тыльной стороной руки.

  — Страшный? Нет, почему же? Совсем не страшный. Только я испугалась, что ни с того ни с сего кто-то меня задел.

  — Разрешите? — сказал Генрик.

    Он взял у нее из рук портфель и сетку. Виктория не хотела отдавать вещи, и некоторое время они тянули их каждый в свою сторону. Наконец она уступила.

  — Разрешите, и вас провожу, — сказал Генрик,— такого еще не бывало, чтобы женщина, идя со мной, несла тяжесть.

  Он снова пришел в отчаяние от своей глупости и банальности, но Виктория и этим была восхищена.

  — Гм, джентльменство заслуживает уважения в наши дни,— сказала она, кокетливо наклонив голову—Так что же с вами произошло с того времени, как... с того времени...

  — С того времени,— подхватил Генрик,— как вы бросили  своего  ребенка  на  произвол судьбы?. Да?

  Виктория засмеялась.

  — Ах, какой вы забавный. Помню, помню, вы что-то такое говорили, когда мы расставались, а потом я скоро попала в облаву и меня увезли в Германию на работы.

  Виктория помнила все это гораздо лучше, чем хотела показать.

  Лицо на фотографии.

  Этот слегка лысеющий со лба шатен в небрежной позе, так обаятельно смеющийся,— Янек.

  Формально это Янек. Но если он им и является, то только под давлением биографических совпадений и анкетных данных, таких, как дата и место рождения, образование, профессия, заразные болезни, перенесенные в детстве, судимости, награды.  Янек, каким бы чудаком и оригиналом он ни был в детстве, несмотря на всю свою гениальность и необычность и абсолютную независимость от дома и семьи, все же в прошлом был просто Янеком. Янеком с Иерусалимских аллей, со Сташица, с Вильчей улицы.

  А этот господин на фотографии, так обаятельно смеющийся, не Янек, и поиски фактических или формальных родственных связей, попытка использовать эти связи — отвратительна.

  Этот господин на фотографии — одна из выдающихся личностей эпохи, а кроме того, человек, живущий в роскоши и женатый на одной из красивейших женщин в мире.

  Молодые люди мечтают стать такими, как он, а старики говорят, что могли бы стать такими, если бы с самого начала все сложилось иначе, если бы не стечение неизменно неблагоприятных обстоятельств и не географическое положение.

  Об этом мечтают молодые и старые, мечтают постоянно, но Янек никогда ни о чем таком не мечтал. Это произошло само, без мечтаний, как что-то естественное, что-то не имеющее существенного значения.

  Генрик всю жизнь мечтал о том, чтобы быть талантливым, известным и богатым, добиться любви одной из красивейших женщин в мире.

  О таланте, славе и богатстве он уже давно перестал думать. Думать о любви он не перестанет никогда. Только это имеет в жизни какую-то ценность. Но именно это и является самым неуловимым.

  Человек мечется ночами в ужасной тоске по любимой, которой нет и быть не может. Он кричит в глухую темноту, кричит безнадежно и напрасно.

  Но ведь где-то она есть. Где-то должна быть. Чувствуешь, что она где-то рядом с тобой.     Маргарита!

  Не приходит. Только иногда, когда уже засыпаешь, чувствуешь ее поцелуй на своих губах, но она исчезает раньше, чем ты, вскрикнув, вскакиваешь.

«Эрмелинда и Джованни Шаляй — в мире кино чета необыкновенная. Их взаимная любовь и верность вошли в поговорку. Эту пару можно сравнить разве только с Филемоном и Бавкидой, которых уважаемые читатели помнят еще со школьной скамьи.

  Благодаря поистине исключительной доброжелательности и любезности нашего великого земляка мне удалось получить интервью у прекрасной Эрмелинды.

  Должен сразу же сказать, что «в натуре» она ничего не теряет. Даже, может быть, наоборот. Она мне показалась более красивой, чем на экране. Самым невероятным, просто ошеломляющим является то, что Эрмелинда Германо, которую мы знаем на экране как дерзкую и капризную красотку, в жизни очень скромна, даже несколько робка, она привлекает и сразу покоряет собеседника своей непосредственностью и простотой.

  — Поляки — моя слабость, — говорит она, улыбаясь и показывая зубы исключительной белизны.

    — Это понятно. Благодаря мужу. Ну, а почему никогда до сих пор мы не видели вас обоих в Польше?

  — Ах, мы так давно собираемся. Джованни все откладывает. У него очень много работы.

  — Пожалуйста, разрешите задать один вопрос, может быть немного нескромный, но вы понимаете, какую ценность имело бы интервью со знаменитой киноактрисой без нескромных вопросов, ха-ха! Итак, почему никогда до сих пор мы не имели случая видеть вас в фильме, режиссером которого был бы ваш муж?

  Эрмелинда улыбается так очаровательно, что, пожалуй, любая коронованная особа отдала бы за эту улыбку полкоролевства.

  — Я отвечу вам совершенно откровенно,— говорит она.— Джованни как-то сказал мне: «Ты знаешь, дорогая, как сильно я тебя люблю, но актриса ты не самая лучшая. Пусть уж другие мучаются с тобой».

  — Без сомнения, ваш уважаемый супруг только пошутил.

  — Нет, нет. Он действительно так считает.

  — Это, однако, не мешает вам прекрасно ладить между собой.

  — О нет. Конечно, нет! — восклицает Эрмелинда, и в ее глазах загорается какой-то яркий огонек».

  Они сидели на плотине.

  Целую неделю Генрик приходил за Викторией в университет и провожал ее домой. В воскресенье они поехали на прогулку за город.