Генрик увидел ее однажды на улице, в тот момент, когда она застегивала чулок. Она не вошла в подъезд, как это в большинстве случаев делают женщины, но совершенно непринужденно, может быть даже демонстративно, застегивала чулок посреди тротуара. Генрик знал ее в лицо, знал отлично, кто она. Эта картина показалась ему такой прекрасной, что он не мог удержаться, чтобы не оглянуться. Он даже на мгновенье остановился. Оля посмотрела на него и показала язык. Генрик отвернулся и хотел бежать, но она позвала его:

  — Эй, молодой человек, подите-ка сюда на минутку! Он стоял в нерешительности, не зная, подойти к ней или бежать. Наконец она застегнула чулок, одернула платье и старательно пригладила его ладонями. Казалось, она уже забыла о том, что остановила его. Генрик хотел незаметно отойти, но она снова крикнула:

  — Эй, молодой человек. Разве вы не слышите, что я вас зову?

  Генрик, красный и смущенный, подошел к ней и неуклюже поклонился. Оля нагнулась и взяла завернутый в бумагу большой подрамник, прислоненный к стене.

  — Возьмите-ка это,— сказала она,— и помогите мне донести.

  Она посмотрела ему в глаза и засмеялась.

  — Боже, какой вы смешной. Если бы вы могли себя видеть!

  Генрик почувствовал вдруг злость и внутреннее сопротивление.

  — Если вы задерживаете меня только для того, чтобы надо мной смеяться, то в таком случае разрешите откланяться.

  Он передал ей подрамник и поклонился.

  — Прощайте.

Однако он не ушел, а продолжал стоять и смотреть на нее. Она казалась ему такой красивой, что он не мог оторвать от нее глаз.

  Оля перестала смеяться, и лицо ее приняло серьезное выражение.

  — Простите меня. Мне очень неприятно, если я вас обидела. Вы очень молоды и не понимаете, что я просто хотела показать вам свое расположение. Если вам это безразлично, пожалуйста, идите.

    Генрик стоял неподвижно и смотрел на Олю. Оля снова начала смеяться.

  — Но, право же, вы такой забавный, что я не могу удержаться! Поймите, это же комплимент, это очень хорошо, когда мужчина кажется женщине забавным.

  Генрик продолжал стоять неподвижно и смотреть на Олю. В нем произошло что-то такое, что он не мог даже шевельнуться. Он стоял, вытянувшись, как солдат по стойке смирно, и вдруг тоже начал смеяться.

  — А вы над чем смеетесь? — спросила Оля.— Надо мной?

  — Не знаю. Ах, нет. Над собой. Тоже, пожалуй, над собой.

  — Кто вы, собственно, такой? — спросила Оля, морща брови.

  — Меня зовут Генрик Шаляй,— выпалил Генрик, продолжая стоять «смирно»,— я студент факультета истории искусств.

  — А, истории искусств! — воскликнула Оля.— Это замечательно. Наконец-то студент-искусствовед на что-нибудь сгодится. Возьмите, пожалуйста, этот подрамник и помогите донести.

  Генрик взял подрамник из рук Оли. Он смотрел на нее. Смотрел ей в глаза, вернее, не смотрел, а присматривался к ее глазам. Подрамник упал на землю. Генрик испугался, что Оля упрекнет его в неловкости, но она ничего не сказала. У нее были умные и живые зеленые глаза.

  Генрик  почувствовал   вдруг   прилив   гордости  и счастья. Ему казалось, что все смотрят на него с удивлением и завистью. Он шел рядом с такой прекрасной, необыкновенной женщиной, которой до этого дня восхищался только издали. Все это случилось так неожиданно. В течение нескольких секунд из неприметного прохожего он был превращен в блестящего героя. Серая обыденность преобразилась вдруг в сверкающий солнцем и лазурью мир исполненных мечтаний. В действительности Генрик никогда не мечтал о том, чтобы идти по улице рядом с Олей, но мог бы и мечтать. Просто как-то так не случилось, не пришло в голову. Но могло прийти. Дело случая. Вещь совершенно формальная. Рассуждая практически, Генрик имел право радоваться и упиваться исполненной мечтой.

    Оля шла, наклонив голову, наморщив лоб, как будто думала о чем-то очень серьезном. Она внезапно утратила всю свою жизнерадостность и задор и выглядела озабоченной.

  Позднее она не раз говорила Генрику:

  — Не понимаю и никогда не пойму, как это случилось, что я тебя тогда остановила на улице. Это действительно за меня решила судьба. Видимо, не могло быть иначе. Ведь я никогда в жизни ничего подобного не делала, и вообще это не в моем стиле. Когда мы шли тогда вместе, я вдруг испугалась того, что наделала, и подумала: Иисусе Мария, что этот мальчик обо мне подумает? Я очень удивилась, поймав себя на том, что мне не все равно, что ты обо мне подумаешь.

  Генрик тоже твердо верил, что сама судьба предрешила его встречу с Олей.

  Судьба так судьба. Однако этот факт, что любовь между двумя людьми часто решает какая-нибудь смешная и случайная мелочь, о которой никак нельзя подумать, что она вообще может что-либо решить, а не только такую необыкновенную вещь, как любовь.

  У Оли была увеличена щитовидная железа, ее иногда охватывало возбуждение, которое должно было каким-то образом разрядиться. Как раз в таком состоянии она и была, когда поправляла чулок, и поэтому остановила Генрика. Потом она почувствовала себя неловко, поняла, что сделала глупость, и думала только о том, как бы от этого парня отвязаться, а вовсе не о том, что он о ней подумает. Конечно, не следует считать, что, когда позднее она рассказывала Генрику все это по-другому, она его обманывала. В ее сознании это стало настоящей правдой, а значит, фактом. Так, а не иначе развивающиеся события вносят небольшие в прошлое коррективы и определяют конечную инстанцию истины. В тот момент Оля считала, оценивая случившееся в целом, что сделала что-то глупое и ненужное. Если бы вслед за этим не случилась пустяковая, смешная неожиданность, определившая дальнейший ход событий, то истиной, содержавшейся в убеждении Оли, что она сделала что-то глупое и ненужное, должна была бы остаться мысль, что ей следует каким-то образом от Генрика отвязаться. Но так как все же пустяковая, смешная мелочь последовала и придала дальнейшему течению событий прекрасный, искренний и трогательный характер, то истиной, содержащейся в убеждении Оли, что она сделала что-то глупое и ненужное, должна была стать прекрасная, трогательная и нежная мысль: Иисусе Мария, что этот мальчик обо мне подумает?

  Во всяком случае, не известно, каким образом развернулись бы дальше эти события, если бы у Генрика не развязался вдруг шнурок. Мало того, что развязался. Развязался настолько, что ботинок чуть не слетел у него с ноги.

  Генрик был в отчаянии. Ему казалось, что это уже конец, что так комично и нелепо кончилась первая в его жизни минута настоящего счастья. Он проклинал сапожников, шнурочников, ботинки и шнурки. О, как же часто, извечные невежды, проклинаем мы тех, кто нам помогает. Он обдумывал, что сделать, искал какой-нибудь выход из этого положения, но, так как единственным достойным выходом было броситься под проезжавшую машину, он остановился и сказал:

  — Простите, у меня развязался шнурок.

  — Его надо завязать,— сказала Оля таким ледяным, как показалось Генрику, голосом, что он тут же пожалел, что не бросился под машину.— Ну? Что вы так растерялись? Чего вы ждете?

  Генрик вздохнул, прислонил подрамник к стене дома и встал на одно колено на тротуаре. Оля думала, не воспользоваться ли случаем; чтобы убежать, но стала смотреть, как Генрик завязывает шнурок, и вдруг увидела в этом что-то очень трогательное. Этот большой парень, наклонившийся над своим ботинком, казался ей по-детски беззащитным. Он слюнявил шнурок, чтобы продеть его в дырку, и при этом складывал губы клювиком, моргал глазами и морщил лоб. Оля улыбнулась, закусила губу и втянула  голову в плечи, как мы это делаем, когда что-то нас очень рассмешит, а громко смеяться нельзя. Генрик никак не мог справиться с ботинком и был этим так расстроен, что перестал обращать на Олю внимание. Олю это очень забавляло, как забавляет нас запутавшийся в веревке котенок, который хочет от нее освободиться. У нее появилось желание потянуть Генрика за волосы или за ухо, может быть даже толкнуть, чтобы он опрокинулся и покатился с жалобным писком. Но затем ее залила  горячая  волна альтруизма. Она наклонилась над ним и сказала теплым, грудным голосом: