Возможно, и права пословица, что птицы одного пера держатся стаей, только, видимо, никто не удосужился известить об этом огромного черного ворона, который тем осенним утром восседал на шлагбауме возле Бартлет-стейшн, время от времени лениво переступая с лапы на лапу, чем привлек внимание некоего Джеремии Тодтманна, стоявшего последним в напоминавшей массовую миграцию леммингов очереди к пригородному поезду. Служащий кредитно-ипотечной конторы Тодтманн, одетый в серый костюм мужчина лет тридцати — тридцати пяти с пепельными волосами, в глубокой задумчивости наблюдал за ужимками птицы. Не имея ни малейшего отношения к орнитологии, он тем не менее понимал, что перед ним не какой-нибудь заурядный дрозд, а самый что ни на есть настоящий черный ворон. Справедливости ради стоит заметить, что дрозды, которые, разумеется, ни в коем случае не считали себя птицами заурядными, в тот момент старались держаться подальше от этого одинокого скитальца, залетевшего сюда из мрачной поэмы Эдгара По.

Джеремия, уже берясь затянутой в перчатку рукой за поручень и исчезая в чреве поезда, краем глаза видел, что другие птицы следили за вороном настороженно, словно это был какой-то пернатый пария. Сам же возмутитель спокойствия, не обращая внимания на косые взгляды собратьев, устремил взор на Джеремию.

Джеремия не придал этому ничтожному обстоятельству никакого значения — в самом деле, чем тщедушный, с ничем не примечательной внешностью обитатель суши вроде него мог заинтересовать существо, которому покорна воздушная стихия? Да решительно ничем. Этот мир был создан для воронов, дроздов и прочих пернатых, чтобы — они летали, откладывали яйца, ловили мошкару и с удивлением взирали на странных двуногих сухопутных, которые изо дня в день жили, подчиняясь неумолимому циклу — утром уезжали на работу в город, вечером возвращались по домам. Возможно, запоздало подумал Джеремия, уже когда за ним с шипением закрылись двери вагона, птиц даже забавляет эта странная тяга бескрылых к миграции.

Оглядывая обшарпанный, прокуренный салон с потрескавшимися сиденьями в поисках места, Джеремия забыл о вороне. Не всякое место его устраивало. Джеремия всегда садился у окна. Не то чтобы его волновал окрестный пейзаж, просто это давало возможность не видеть согбенных спин и малосимпатичных физиономий его попутчиков.

Поскольку эхо была одна из первый остановок поезда, перед Джеремией открывался широкий выбор; больше половины сидений пустовало. Он выбрал место у окна справа, которое, когда он довернулся по ходу поезда, оказалось слева. Джеремия устремился к заветному сиденью, чтобы сесть до того, как поезд рывком тронется с места.

Он припал к поцарапанному стеклу и рассеянным взором окинул открывшийся ему уголок города: кафе, которое будет уже закрыто, когда он вернется вечерним поездом; на другой стороне улицы, на углу, небольшой банте, построенный с тем расчетом, чтобы он выглядел в духе времени — каким бы оно ни было, — и в то же время по-домашнему уютным. Банк открывался рано, о чем свидетельствовали припаркованные тут же автомобили. К прибытию следующего поезда свободная стоянка здесь будет на вес золота, а воздух будут сотрясать проклятия неудачников, вынужденных оставить машину в четверти мили от вокзала.

Поезд ожил — точно какое-то доисторическое чудище лениво пошевелилось, лязгнуло зубами и поползло. За окном, подернутым зеленоватой дымкой, потянулся знакомый пейзаж: изумрудное царство, в которое грубо и бесцеремонно вторгалась реальность. Чем ближе к, городу, тем сильнее меркли и гасли живые краски в глазах Джеремии, сменяясь черной ночью, возвещавшей конец пути, тупик. В начале каждого туннеля по спине Джеремии неизменно пробегал холодок. Он не смог бы объяснить, почему так происходит. Это была одна из тех загадок жизни, которые для многих людей так и остаются загадками.

Но сейчас эти загадки Джеремию не интересовали. И глаза его не уделяли внимания окружающему миру, Они смотрели лишь на себя: два  холодных голубых кружка смотрели в две призрачно-зеленые радужки-отражения. Остались позади кафе и банк, промелькнули и исчезли из виду машины, дома, потом неухоженные поля. Ничего этого Джеремия не видел, хотя знал, что они там.

Едва успев разогнаться, поезд начал снова замедлять ход, жалобным гудком извещая пассажиров о том, что впереди очередная остановка, а стало быть, и новая партия таких же мигрантов.

Выводя Джеремию из прострации, вспыхнули и отчаянно замигали сигнальные огни на шлагбауме. Джеремия озадаченно наморщил лоб — ему вдруг показалось, что прервал его задумчивость вовсе не пронзительный звон, а что-то, сидевшее на сигнальном светофоре шлагбаума. Когда поезд, словно нехотя, остановился, чтобы впустить в свое чрево свежих пассажиров, Джеремия, изогнувшись всем телом, обернулся, стараясь высмотреть, что же промелькнуло у него перед глазами. Однако попытка его оказалась тщетной, поскольку виден был лишь самый кончик руки шлагбаума. Не поворачивая головы, Джеремия подался вперед.

Неужели ему только померещилось это черное пятно на шлагбауме? Решение этого вопроса так и не озарило его сознание; потому что в следующее мгновение поезд тронулся и шлагбаум скрылся из виду.

Злой на самого себя, клерк раздраженно отпрянул от окна и правой рукой машинально оперся о соседнее сиденье.

Пальцы его наткнулись на прохладную мягкую плоть.

Джеремия проворно — как если бы там сидел прокаженный — отдернул руку. Он был настолько поглощен мыслями о загадочном видении, что совершенно не заметил, как кто-то сел рядом с ним.

— Прошу прощения, — скороговоркой произнес он, в смущении от своей неловкости. Он повернулся, чтобы вторично принести извинения, и обнаружил… что рядом никого не было.

Соседнее сиденье по-прежнему пустовало…..

Он снова протянул руку и провел пальцами по сиденью из какого-то искусственного полимера, который никак невозможно было спутать с мягкой живой тканью. Джеремия повернул руку ладонью вверх и подозрительно уставился на кончики пальцев, но они не могли пролить свет на загадку, исчезнувшего попутчика. Очевидно, Джеремии следовало признать, что ему просто померещилось, однако он не верил, что его ощущения могли сыграть с ним такую шутку. Разве мог он, будучи в здравом уме, принять шершавый, грубый материал за нежную, молодую кожу женщины? Тодтманн был человек тихий и нечасто общался с противоположным полом — разве что на работе, — но даже ему было знакомо простое удовольствие от прикосновения женщины. Как бы ни разыгралось воображение, такого ощущения не могла вызвать пластиковая скамейка. Однако вызвала.

— Должно быть, переутомился, пробормотал он. Это было похоже на правду. Возможно, забытье его было чуть более глубоким, чем обычно, и он, сам того не сознавая, вступил в мир снов.

Пустых мест в вагоне становилось все меньше. Большинство пассажиров Тодтманн знал в лицо — он видел их почти каждое утро. Некоторых он даже знал по имени, однако у него и в мыслях не было завязать с ними знакомство — разве что с двумя или тремя из пассажирок. К сожалению, у них не было аналогичного желания относительно Джеремии, а он был не из тех, кто бросается вперёд. Когда все новоприбывшие равномерно распределились по вагону, Тодтманн снова погрузился в созерцание туманно-изумрудного мира за окном и в свои мысли.

Поезд, точно почуявшая волю лошадь, захрапел и рванулся вперед. Этот перегон не был отмечен никакими происшествиями. Мелькали старые, ветшающие строения, ускользающие ландшафты, которые он так хорошо знал и все же не мог бы описать, если бы его попросили. Наконец зеленое пространство за окном стало вертеться медленней — первый признак приближавшейся станции. Поезд снова вынуждали прервать свой беззаветный бег, и он горько заскрипел, разрушив блаженное состояние оцепенения, которого Тодтманн только-только достиг, — проклятие! — Джеремия расправил плечи. На этой станции не было шлагбаума, и семафор не оглашал станцию адскими воплями другое бросилось Джеремии в глаза. И на сей раз он точно знал, что.