Как считал К. Маркс, расстановка классовых сил накануне переворота благоприятствовала Луи-Наполеону, поскольку ни один из классов не в состоянии был прочно овладеть властью. Этим воспользовался Луи-Наполеон, который использовал известное «равновесие борющихся классов французского общества»{276}, уничтожил буржуазный парламент и подорвал политическое могущество буржуазии. С другой стороны, на ход событий неоднократно решающее влияние оказывало крестьянство, вышедшее на политическую арену в результате введения всеобщего избирательного права во Франции. Проникнутая наполеоновской легендой, сильная своей численностью, «масса этого класса упорно держалась своих традиций и утверждала, что если Луи-Наполеон еще не показал себя тем мессией… то в этом повинно Национальное собрание, которое связывало ему руки»{277}, — совершенно справедливо писал К. Маркс. Современный исследователь европейского парламентаризма Медушевский в своей книге «Демократия и авторитаризм: российский конституционализм в сравнительной перспективе» путем сопоставления позиций А. Токвиля и К. Маркса приходит к выводу, что если для Маркса государственный переворот 1851 года явился «следствием страха мелкой буржуазии (крестьянства) перед пролетарской революцией, то для Токвиля это закономерное следствие социальной дестабилизации в результате самой революции, стремившейся к объективно недостижимой цели всеобщего равенства»{278}.
И действительно, разгром Луи-Наполеоном орлеанистской оппозиции, плетущей заговоры в стенах Законодательного собрания, вызвал необоснованные надежды у левых. Так, летом 1852 года в Брюсселе, а потом в Париже вышла книга П.-Ж. Прудона «Социальная революция в свете государственного переворота 2 декабря»{279}, в которой автор выступил в поддержку Луи-Наполеона в первые дни контрреволюционного переворота, когда власти устроили расправу над восставшими по всей стране. Прудон, ссылаясь на формулу: «Глас народа — глас Божий»{280}, заявлял, что Луи-Наполеон является самым законным из суверенов, поскольку он получил свои права на основании всеобщего избирательного права{281}.
Нужно отметить, что подобный ход рассуждений имел под собой реальные основания, поскольку, как отмечал Маркс несколько позднее, «выборы 10 декабря нашли свое осуществление только в перевороте 2 декабря 1851 года»{282}. Однако Луи-Наполеон изображался Прудоном не только как представитель народных масс, но и как «носитель, воплощение революции»{283}, которая на этот раз должна стать социальной{284}. «Луи-Наполеон, — писал Прудон, — как и его дядя, является революционным диктатором, но с той разницей, что первый консул завершил первую фазу революции, в то время как президент открывает вторую»{285}. Прудон причислял к противникам принца-президента легитимистов, орлеанистов и республиканцев, которые хотели отобрать у него власть{286}, в свою очередь, он призывал Луи-Наполеона к «осуществлению его истинной миссии в эпоху своего восшествия» — положить конец партиям{287}.
Прудон в своей «Социальной революции, разрушенной государственным переворотом» принимал бонапартистский тезис, по которому Луи-Наполеон был более близок к народу, чем буржуазия в Законодательном собрании. Принц был избран на всенародном референдуме, и, следовательно, представлялась уникальная возможность в истории Франции удовлетворить социальные чаяния народа, оказавшего доверие Луи-Наполеону. Отсюда знаменитый призыв: «Пусть он (Бонапарт) получит дерзко свой судьбоносный титул, пусть он водрузит на место креста масонскую эмблему: уровень, угольник и отвес, — это знак современного Константина, которому обещана победа: сим победишь! Пусть второе декабря, явившееся следствием ложного положения, в которое его поставила тактика партий, произведет, разовьет, организует без задержек принцип, который его породил: антихристианизм, то есть антитеократия, антикапитализм, антифеодализм; пусть он вырвет из церкви, из низшего существования и пусть он превратит в людей этих пролетариев, великую армию всеобщего голосования, крещеных детей Бога и церкви, которым одновременно не хватает просвещения, работы и хлеба. Таков его мандат и такова его сила.
Сделать гражданами рабов полей и машин; просветить оглупленных верующих… вот задача, решение которой может удовлетворить амбиции десятка Бонапартов»{288}.
В отличие от Прудона А. И. Герцен, которого французский историк Р. Лабри изображал противником политической борьбы{289}, в своих письмах подверг резкой критике Луи-Наполеона. «Республика, — писал он, — пала, зарезанная по-корсикански, по-разбойничьи, обманом, из-за угла»{290}. «В результате переворота, — продолжает Герцен, — водворилась диктатура управы и благочиния»{291}. Другой видный деятель социалистического движения, Огюст Бланки, считал, что буржуазия сыграла решающую роль в установлении режима Второй империи и в успехе Луи-Наполеона. Так, в письме к Майару от 6 июня 1852 года он писал, что «во время последнего восстания войска Бонапарта повсюду получали помощь от буржуазии, без нее он потерпел бы поражение»{292}. По мнению Бланки, «декабрьское движение (имеется в виду сопротивление, оказанное перевороту. — Прим. авт.) потерпело неудачу по чисто военным причинам»{293}, поскольку, как и во время июньского восстания 1848 года, революционная оппозиция не смогла объединить свои усилия в борьбе против Луи-Наполеона и повести за собой массы.
По логике событий новый режим действительно должен был бы найти в народных массах необходимую поддержку против бывших правящих классов, враждебно относившихся к принцу. Но если во время переворота 2 декабря казалось, что Луи-Наполеон отошел от старых консерваторов, то через неделю он оказался во главе «партии порядка» и начал действовать, исходя из их интересов, как это было в декабре 1848 года и после победы социалистов на частичных перевыборах в марте 1850 года. Он вновь подхватил мотив защиты социального порядка, и, таким образом, успешно проведенный с технической точки зрения переворот провалился политически. Принц-президент — автор «Наполеоновских идей» и сторонник социальных преобразований — нашел опору своей политики в лице нотаблей и католической церкви. Так, через некоторое время после переворота Прудон должен был признать в приватном письме, что «орлеанисты и иезуиты в большом количестве оказались в Елисейском дворце».
Назначенный на 21 декабря 1851 года плебисцит должен был выяснить отношение страны к действиям президента и к выдвигаемому им проекту новой конституции. Этот проект излагался Луи-Наполеоном в самых общих чертах: речь шла о десятилетнем сроке президентских полномочий и о наделении президента неограниченной властью. Восстанавливая всеобщее избирательное право, Луи-Наполеон первоначально вводил систему открытого голосования. Но затем, ввиду массового протеста и недовольства (даже в армии, где плебисцит был проведен немедленно после переворота), открытое голосование было заменено тайным. «Опубликованный новый порядок голосования с обозначением фамилий и имен вызвал ропот и всеобщее недовольство, — замечает по этому поводу Яков Толстой, — и поэтому тайная подача голосов была восстановлена. Но полагают, что раз все заведующие выборными бюро — сторонники президента, то при подсчете бюллетеней может быть допущена подтасовка и число голосов, поданных за Луи-Наполеона, при опубликовании результатов выборов окажется преувеличенным»{294}. И действительно, во время плебисцита был установлен жесткий административный контроль над процедурой проведения выборов, к тому же власти прибегали к разнообразным уловкам, чтобы повлиять на результат голосования.
