И так мы снова оказались лицом к лицу. Почва была неописуемо липкой. Единственным выходом служила железная дверь. Я располагался прямо перед ней. Мы потратили минуту или две на то, чтобы отделаться от самых назойливых отбросов и прочистить ноздри, рот. Мы отложили на потом танец убийцы и убиваемого. По отношению друг к другу мы не выказывали никакой враждебности, как раз наоборот. Я помог ему очиститься от самой деготной грязи. Он высвободил мою ногу из прихватившей ее отвратительной картонной коробки. Мы, не проронив ни слова, отряхивали друг с друга пыль. Я знал, что должен отомстить ему за себя, но уже не помнил, за что именно. Если бы меня спросили, я бы не смог установить реальную связь между каким бы то ни было событием своей жизни и необходимостью все здесь бросить и перерезать Маркони глотку. По сути дела, если я собирался его прикончить, то прежде всего потому, что он покинул 4А, пытаясь от меня ускользнуть и скрипя по заплесневелой почве.

— Скажи мне только одно, — сказал я.

Вероятно, вначале я хотел задать ему четкий вопрос, но он ускользнул из моей головы, стоило мне открыть рот. Возможно, это был вопрос о его настоящем имени или о моей бабушке. Я подождал мгновение в надежде, что меня осенит, но, за отсутствием проблесков, ограничился тем, что с ворчанием тряхнул ножом.

Маркони, как бы там ни было, слишком запыхался, чтобы мне ответить, Маркони или Гюльмюз Корсаков, теперь я не знал, какою личностью его наделить. Мы поколебались еще мгновение-другое лицом к лицу. Нас разделяло менее шага. Маркони взгромоздился на какой-то холмик. Он возвышался надо мной на целую голову и занимал в принципе выигрышную позицию, но я-то преграждал путь к выходу — и только у меня было оружие.

Вокруг там и сям угадывалась всяческая мелюзга. Она отодвинулась от центра бучи и сторожила, сомкнувшись в просторный круг. Все было погружено в непроницаемый мрак. Тени напоминали друг друга, то тут, то там чуть друг от друга отличаясь. В первом ряду публики я узнал знакомый силуэт.

— Ты здесь, Смоки? — спросил я.

Я угрожал ножом, не бросаясь вперед, не зная, должен ли я говорить и что еще сказать, и, чтобы кончить, мне показалось, что Смоки не должна иметь ко всему этому, к этой жуткой сцене, отношения.

— Не смотри, Смоки, — сказал я. — Будет много грязи. Веди себя так, как будто нас не существует. Как будто единственный существующий мир — это ты.

Повсюду в помещении была кровь. Никто и не думал открывать глаза, чтобы это проверить, но под ногами, стоило поменять положение, ощущались лужи. Естественно, проходя мимо Маркони. Ну и в других местах тоже.

Долгое время я оставался в прострации. Сон окутывал меня свинцовой мантией. Но тщетно я пытался в нее завернуться, заснуть мне так и не удалось. Меня плющило ощущение усталости, но ко дну я никак не шел. Я как бы осел сам на себя. Меня могла бы трясти дрожь, но нет. Вроде бы при определенных обстоятельствах убийц по свершении злодеяния рвет, мстители дрожат. В удушающей жаре или без нее они дрожат. Их сотрясают спазмы ужаса. Меня, здесь — ничуть не бывало. Мое тело скорее уж самым обычным образом отзывалось на преступление изнеможением.

С медлительностью лемура я отправился в темноте в путь. Я выбирал проходы, где слой отбросов казался потоньше. Я мог бы оставаться в неподвижности, но мне не давала покоя мысль, что Джесси Лоо вот-вот откроет дверь, и мне не хотелось, чтобы она решила, что тут, в этом помещении все угасло. Все что угодно, лишь бы не услышать, как Джесси Лоо закрывает за собой дверь и уходит без меня. Я надеялся, что она поможет мне добраться до Кукарача-стрит. Я боялся потеряться в одиночку по дороге.

Минуты текли своим чередом. Джесси Лоо припаздывала. Я медленно тащился вдоль стен. Мои конечности болтались. Я мог бы поразмыслить, но ничто не шло в голову. Я не знал, что сказать, с кем попрощаться и как, не знал, что делать. Я протягомотничал еще несколько метров, потом остановился. Все-таки надо было в последний раз что-то сделать или заговорить.

Я наугад повернулся лицом к стене.

Рядом со мной хватало крови и бросовой материи, чтобы оттиснуть буквы. Я мог написать что-то на кирпичах. Оставить послание или прозу. Мне казалось, что примерно так и поступают в подобном положении. В голове у меня роились обрывки образов, каковые меня и подтолкнули. Никто меня не отвлекал. У меня было сколько угодно времени, чтобы отыскать подходящую формулировку.

Сначала я начертал:

На это у меня ушло полчаса. Буквы вышли неуклюжими, но, если встрянет полиция, их, конечно же, расшифруют. В случае расследования им уже не удастся списать все на беспричинное преступление.

Я с трудом держался на ногах. Пришлось опереться плечом о стену. Если вдуматься, эта надпись мало что проясняла, нужно было ее дополнить. Я сделал два шага, набрал полную горсть мерзопакостных чернил, снова выпрямился, наложил руки на высоте глаз. Потом написал:

Я не хотел, чтобы кого-то несправедливо обвинили в моей смерти или смерти кого-то другого.

Я долго колебался перед этими словами. Чтобы их породить, потребовалось сверхчеловеческое усилие. Я чувствовал себя выведенным из равновесия, в состоянии отупения. Я смутно понимал, что только что совершил абсурдный подвиг. Мое тело вспоминало о фразах, которые я некогда выстраивал вереницей вплоть до некоего финала. Оно качалось и колебалось и только об этом внезапно и помнило. Мое тело помнило об этой бесполезной прозе. Я довел свою жизнь до конца, но так и не узнал, следовало ли быть ею удовлетворенным.

Я задремал, я проснулся.

Удовлетворенный или нет, я довел свою жизнь до конца. Все прожитое уже опрокинулось в небытие, но писанине предстояло жить дальше. Быть может, именно с этих позиций и следовало все оценивать. Невероятное останется на этой стене, а может быть, и где-то еще, в других местах, не менее важных для человеческой и иже с нею культуры. Мне бы хотелось знать больше о своих книгах. Я забыл их сюжеты, имена шаманов и читательниц, в руки которых они попадали, места в лагере, где я их прятал.

Я вздохнул, я задремал, я проснулся.

Стена была черней черного. Ни зги не видно, но чуть дальше маячила реклама:

Я узнал свой почерк. Я, должно быть, сочинил это в момент помутнения. Я, должно быть, написал это, чтобы позабавить Смоки. Но теперь эта фраза казалась прежде всего исполненной самодовольства и отталкивала. Мне на глаза скатились капли стыда. Когда отключаешься, преступление и гордыня обретают самые уродливые формы.

Я попытался сделать рекламу неразборчивой, размазав поверх нее пригоршни гнилостной грязи. Вовсе не Дондог написал это, хотелось мне кричать. Я не Дондог, я не могу вспомнить имена других, так откуда же мне помнить свое?

Я открыл рот, чтобы завопить, но, поскольку все вокруг меня хранило безмолвие, удовлетворился тем, что прошептал начало извинений. Быть таркашом, прошептал я. Не достоин быть таркашом.

Затем осел назад.

Джесси Лоо распахнула дверь и шагнула внутрь. Сразу же стало ясно, что она не собирается комментировать то, что обнаружила в помещении. Она повернулась ко мне, но на меня не смотрела. Ну, или смерила недобрым взглядом. Жестом велела вставать и набросила на меня лагерную телогрейку, которую я оставил на диване в 4А. Я тут же, не говоря ни слова, в нее облачился и поднялся на ноги.

— Поспеши, — бросила она. — На твой след напала полиция.

— Полиция или швитты? — спросил я.

Она уже повернулась ко мне спиной. Она не ответила. Что правда, то правда: для меня это не имело особого значения.

Я подобрал нож и сунул его под телогрейку. Потом пристроился за нею. Теперь, что бы ни стряслось, мы доберемся до Кукарача-стрит.