Об общем направлении мыслей окружения Екатерины Павловны может дать представление отрывок из письма графа Ростопчина князю Цицианову. «Нет нужды писать тебе об унынии, так сказать, всей России, — писал он в 1806 году. — Неудача, измена немцев, неизвестность о прошедшем, сомнение о будущем, а еще больше рекруты другой год и пагубная зима — все преисполнило и дворянство, и народ явной печалью. Все молчит, одни лишь министры бранятся в совете и пьют по домам. Господи, помилуй! Как я ни люблю мое отечество и как ни разрываюсь, смотря на многое, но теперь очень холодно смотрю на то, что бесило, ибо вижу, что, кроме Бога, никто помочь не может. Все рушится, все падает и задавит лишь Россию. Флота нет. В мирное время, год назад, 4 миллионов дохода недостало; в армии генералов и офицеров нет… Соли в трех губерниях нет, губернаторов мужики бьют, все крадет. До того дошло, что прокуроров определяют немцев, кои русского языка не знают, а государь печется об общем благе и мухе, верно, зла не сделал!»
Образ Александра I, культивируемый в кружке Екатерины Павловны, решительно отделялся от его окружения. Если тех, кто его окружал, во главе со Сперанским, представляли беспочвенными прожектерами, желающими преобразовывать Россию по иностранным политическим образцам и не знающими и не хотящими знать ее действительных условий и нужд, то император рисовался реформатором-мечтателем, желающим добра своему народу, жаждущим слышать слово правды и совета.
Во второе посещение Твери, кроме очередного чтения «Истории…», велись разговоры об исторических законах развития России и ее современном положении. Екатерина Павловна была увлечена ясной логикой и доказательностью рассуждений Карамзина, его исторической концепцией и взглядами на современные события, как логически вытекающие из прошлого. Она уговорила его изложить их в письменном виде для императора. «Мой брат, — сказала она, — достоин их слышать». Александр I собирался быть в Твери весной будущего года, великая княгиня намеревалась тогда вручить ему трактат Карамзина.
Карамзин загорелся мыслью высказать свои идеи непосредственно государю и, видимо, надеялся быть не только услышанным, но и понятым. По возвращении в Москву он принялся за сочинение, для которого еще в Твери нашел название «Россия в ее гражданском и политическом отношениях». (Впоследствии название было немного изменено и уточнено и получило такой вид: «Записка о древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях».)
Личное знакомство с императорской фамилией имело и другие последствия: император и великая княгиня сделали несколько попыток привлечь Карамзина на службу. Екатерина Павловна предложила ему занять должность тверского губернатора. Карамзин отказался, сказав, что в таком случае он будет или дурным историком, или дурным губернатором, тем более что не готовил себя к этой должности.
Мысль о привлечении Карамзина на службу владела и Александром I, он намеревался назначить Карамзина министром народного просвещения, однако Сперанский отсоветовал, так как у Карамзина слишком малый чин, и министром был назначен граф А. К. Разумовский. Карамзину предложили место попечителя Московского университета, но он также от него отказался, и место попечителя получил П. И. Голенищев-Кутузов.
В начале 1810 года И. И. Дмитриев по приглашению Александра I вернулся на службу; он был назначен министром юстиции и членом Государственного совета. В июле Карамзин получил от него письмо, в котором сообщалось о том, что император подписал указ о награждении Карамзина орденом Святого Владимира 3-й степени. Дмитриев советовал написать благодарственное письмо государю, рапорт в Сенат, где велся учет прохождения службы и наград, и ласковое письмо М. М. Сперанскому, который-де очень расположен к Карамзину. Карамзин не обольщался насчет внимания Александра и доброго расположения Сперанского, поэтому отвечал Дмитриеву: «От всего сердца благодарю тебя, угадывая, кто выходил мне этот крест. Как лестна мне государева милость, так любезно и действие твоей дружбы».
Вскоре Карамзин получил официальную грамоту о награждении. Кажется, это единственный в истории дореволюционной России случай награждения орденом за литературные заслуги. Впрочем, не имей Карамзин звания историографа, он вряд ли удостоился бы награды за «словесность».
«Божиею милостию, Мы и пр. Нашему Надворному Советнику и Историографу Карамзину.
Отличные познания и усердие Ваше к распространению Российских изящных письмен и Словесности, наипаче же труды, употребляемые Вами в изысканиях и составлении отечественной нашей Истории, обращают на Вас особенное Наше внимание. В ознаменование оного и в вящее поощрение многотрудных Ваших в сем роде упражнений, признали Мы за благо пожаловать Вас кавалером ордена Св. равноапостольного князя Владимира третьей степени, коего знаки для возложения на Вас при сем доставляются. — Пребываем Императорскою Нашею милостию всегда Вам благосклонный.
Александр.
В С.-Петербурге, Июля 1, 1810 г.».
Карамзин отнесся к награде без особого восторга. Он послал брату копию с грамоты, а в письме написал: «Милость доброго государя мне любезна, хотя лета и печальная опытность прохладили во мне все чувства мирской суетности».
Награждение Карамзина имело одно неожиданное следствие: новый попечитель Московского университета П. И. Голенищев-Кутузов отправил министру просвещения А. К. Разумовскому формальный донос на Карамзина. Собственно говоря, бумагу Кутузова в строгом смысле доносом назвать нельзя, поскольку речь идет о всем известных напечатанных произведениях. Кутузов был масоном старшего поколения, и не так уж трудно обнаружить в его письме министру просвещения те же обвинения, которые предъявляли Карамзину масоны по его возвращении из путешествия, только высказанные более резко, зло и с предложением практических выводов. Конечно, Лопухин, Трубецкой или кто-нибудь из новиковского круга никогда не позволил бы себе защищать свою точку зрения таким способом, но, возможно, они думали о Карамзине нечто подобное.
Кутузов писал министру просвещения:
«Милостивый Государь, Граф Алексей Кириллович!
Имея столь верный случай, решился писать к Вашему сиятельству и о том, чего бы не хотел вверить почте. Ревнуя о едином благе, стремясь к единой цели, не могу равнодушно глядеть на распространяющееся у нас уважение к сочинениям г. Карамзина; Вы знаете, что оные исполнены вольнодумческого и якобинского яда. Но его последователи и одобрители подняли теперь еще более голову, ибо его сочинения одобрены пожалованием ему ордена и рескриптом, его сопровождавшим. О сем надобно очень подумать, буде не для нас, то для потомства. Государь не знает, какой гибельный яд в сочинениях Карамзина кроется. Оные сделались классическими. Как могу то воспретить, когда оные рескриптом торжественно одобрены. Карамзин явно проповедует безбожие и безначалие. Не орден ему надобно бы дать, а давно бы пора его запереть; не хвалить его сочинения, а надобно бы их сжечь. Вы не по имени министр просвещения, Вы муж, ведающий, что есть истинное просвещение, Вы орудие Божие, озаренное внутренним светом и подкрепляемое силою свыше; Вас без всякого искания сам Господь призвал на дело Его и на распространение Его света; в плане неисповедимых судеб Его Вы должны быть органом Его истины, вопиющим противу козней лукавого и его проклятых орудий. И Вы, и я дадим ответы пред судом Божиим, когда не ополчимся противу сего яда, во тьме пресмыкающегося, и не поставим оплота сей тлетворной воде, всякое благочестие потопить угрожающей. Ваше есть дело открыть государю глаза и показать Карамзина во всей его гнусной наготе, яко врага Божия и врага всякого блага и яко орудие тьмы. Я должен сие к Вам написать, дабы не иметь укоризны на совести; если бы я не был попечитель, я бы вздыхал, молился и молчал, но уверен будучи, что Богу дам ответ за вверенное мне стадо, как я умолчу пред Вами, и начальником моим и благодетелем. Карамзина превозносят, боготворят! Во всем Университете, в пансионе читают, знают наизусть, что из этого будет? Подумайте и полечитесь о сем. Он целит не менее, как в Сиесы или в первые консулы — это здесь все знают и все слышат. Я молчу и никому о сем ни слова не писал, не говорил, а к Вам я обязан это сделать. Пусть что хотят, то делают, но об Университетах надобно подумать и сию заразу как-нибудь истребить. Вы меня благоразумнее, опытнее; Вы мудрости и доброты более меня в тысячу раз преисполнены! Попекитесь о сем. Тут не мое частное благо, а всеобщее! В том Вам сам Господь поможет. Умолять же о том Его милосердие не престанет, и о Вас, яко о благодетеле, тот, который с сердечною привязанностию, глубочайшим почитанием и беспредельною благодарностию есмь и всегда буду милостивого государя Вашего сиятельства преданнейшим и обязательнейшим слугою.
П. Голенищев-Кутузов.
Москва. Августа 10, 1810 г.».
