Карамзин в полемику не вступал. Кутузову в апреле 1791 года он писал:
«Если Вы думаете, что я перестал любить прежних друзей своих, то Вы думаете несправедливо, любезнейший брат мой! Но хотелось бы мне знать, почему Вы это и подумать могли. В журнале, который выдаю с января месяца, суть мои пиесы, есть и чужие, но вообще мало такого, что бы для Вас могло быть интересно. Все безделки, мелочи и проч., и проч. По сие время имею 210 пренумерантов, из которых иные, читая сие собрание безделок, смеются или улыбаются, иные (NB на некоторых страницах) pass the bask of their hands across their eues[7], иные зевают, иные равнодушно говорят: что за дрянь! Иные с сердцем кричат: как можно так писать! Иные… но пусть их говорят и делают, что хотят!
Впрочем, любезнейший брат, не бойтесь, чтоб я осмеян был; а если бы и вздумалось кому посмеяться надо мною, то я сказал бы: пусть смеются! Если за глаза и бить меня станут, то я ни слова не скажу. Вы, конечно, помните, кто это сказал за две тысячи лет пред сим. Простите, любезнейший милый брат, любите Вашего верного Карамзина».
Следующие номера «Московского журнала» не разочаровали читателей: на его страницах регулярно печатались Державин («Песнь дому, любящему науки и художества», «На смерть графини Румянцевой», «К Эвтерпе»), Дмитриев («Счет поцелуев», «Письмо к прелестной», эпиграммы), Нелединский-Мелецкий, Николев и другие известные литераторы, в основном поэты. В 1791 году Карамзин опубликовал в «Московском журнале» значительное число собственных произведений: стихотворения «К прекрасной», «Раиса», «Веселый час», «Песнь мира», «Эпитафия калифа»; в каждом номере помещались «Письма русского путешественника», печатались также небольшие прозаические картины, размышления: «Фрол Силин», «Деревня», «Ночь», «Новый год». Карамзину же принадлежит большинство статей и рецензий в разделах «Театр», «Парижские спектакли», «О русских книгах», «Об иностранных книгах», «Смесь» и переводов, среди которых наиболее любопытен большой очерк, начатый печатью в двух последних номерах 1791 года и оконченный в 1792 году, — «Жизнь и дела Иосифа Бальзаме, так называемого графа Калиостро».
Письма Карамзина Дмитриеву за этот год полны журнальными заботами: «По праву дружбы требую от тебя, чтобы ты, любезный друг, писал для „Московского журнала“. Твои пиесы нравятся умным читателям»; «„Шмит“, „Попугай“ и „Ефрем“, конечно, не лучшие из твоих пиес, однако ж имеют свою цену, и я уверен, что многим из читателей они полюбились. В журнале хороши и безделки, — и самые великие поэты сочиняли иногда „Ефремов“ и не стыдились их. Впрочем, я из экономии не напечатал в августе ни одной из твоих пиес, кроме „Ефрема“; тут было довольно Державинских»; «Сердечно благодарю тебя за все стихи твои. Слава Богу, что Сызранский воздух имеет для тебя силу вдохновения! Пиши, мой друг, пиши, и непременно пришли мне ту сказку, которой начало читал ты мне в Москве»; «…Многие места в печальной твоей песне на смерть Потемкина мне очень полюбились. Все будет напечатано и, конечно, к удовольствию читателей…»; «Благодарю тебя, любезный друг Иван Иванович, за твое письмо, а особливо за сказку, которую читал я два раза с удовольствием, вместе с А. А. Петровым…»; «С позволения твоего, „Модная жена“ выедет в свет в генваре или феврале месяце. Между тем прошу тебя прислать мне и другую сказку, которой начало читал ты мне в Москве…»; «Надпись к портрету „И это человек“ и пр. очень полюбилась, и многие твердят ее наизусть»; «Скажу тебе приятную весть — приятную, говорю, думая, что ты вместе со всеми Евиными чадами имеешь самолюбие, или честолюбие, и любишь, когда тебя хвалят. „Модная жена“ очень понравилась нашей московской публике, и притом публике всякого разбора. „Это прекрасно“, — говорит молодой франт; „В иных местах очень вольно“, — говорит модная дама с стыдливой улыбкой».
Пишет он и о других авторах: «Я очень рад, что любезные наши Державины против нас не переменились. Уверь их, любезный друг, в моем почтении и в моей благодарности. При случае можешь сказать Гаврилу Романовичу, что я все еще надеюсь получить от него что-нибудь для моего журнала. Херасков все обещает. Теперь переделывает он своего „Владимира“ и прибавляет десять песней новых»; «К Гаврилу Романовичу писал; а тебя прошу поблагодарить от меня г. Львова за его стансы и попросить его, чтобы он и вперед сообщал мне свои сочинения. Скажи, какой это Львов? „Стансы“ будут напечатаны в июле месяце»; «Что сделалось с Туманским? Я получаю от него оду за одой, послание за посланием. К нещастию, я не могу ничего напечатать, и притом по таким причинам, которых нельзя объявить автору»; «Мужественно и храбро пробился я сквозь тысячу Николевских стихов; хотя тысячу раз колебался, однако ж, преодолев самого себя, добрался до конца. Конечно, есть несколько порядочных стишков; но сии малочисленные изрядные стишки не могут сделать сносною Эпистолы в 1000 стихов. Признаться тебе, милый друг, что если бы все стихи писались так, то я возненавидел бы стихотворство. Стихи Комарова, подобные прозе Семена Пирогова, заставляют меня, по крайней мере, смеяться; а это жесткое послание (и притом лирическое!!!) так натерло мой мозг, что он несколько часов был подобен болячке»; «Август (то есть августовский номер „Московского журнала“. — В. М.) дней через семь может отправиться в Петербург. Тут увидишь сочинение одной девицы, в котором есть гладкие стихи, но нет поэзии»; «Люди, мною уважаемые, иногда просят, чтобы я помещал в журнале вялые рифмосплетения или детей их, или племянниц, или племянников. Иногда бываю принужден исполнять их желания».
В июне Карамзина порадовало доброе слово Державина. Дмитриев прислал стихотворение «Прогулка в Сарском селе» якобы от неизвестного автора. Однако эту маленькую мистификацию отгадать было нетрудно. «„Прогулку в Сарском селе“ получил и тотчас узнал сочинителя, — в тот же день ответил другу Карамзин. — Я напечатаю ее в августе (разумеется, что имени моего тут не будет)».
В этом стихотворении Державин признавал высокие художественные достоинства карамзинской прозы:
Пой, Карамзин! — И в прозе
Глас слышен соловьин.
В сентябре — октябре Карамзин подумывал, не прекратить ли издание журнала, но в середине ноября он сообщает Дмитриеву: «Дело решено, и „Московский журнал“ пойдет на 1792 год». О своих сомнениях и колебаниях он говорит в опубликованном в ноябрьском номере обращении «От издателя к читателям»:
«Надеясь, что „Московский журнал“ не наскучил еще почтенным моим читателям, решился я продолжить его и на будущий 1792 год.
Я издал уже одиннадцать книжек — пересматриваю их и нахожу много такого, что мне хотелось бы теперь уничтожить или переменить. Такова участь наша! Скорее Москва-река вверх пойдет, нежели человек сделает что-нибудь беспорочное, — и горе тому, кто не чувствует своих ошибок и пороков!
Однако ж смело могу сказать, что издаваемый мною журнал имел бы менее недостатков, если бы 1791 год был для меня не столь мрачен; если бы дух мой… Но читателям, конечно, нет нужды до моего душевного расположения.
Надежда, кроткая подруга жизни нашей, обещает мне более спокойствия в будущем; если исполнится ее обещание, то и „Московский журнал“ может быть лучше. Между тем прошу читателей моих помнить, что его издает один человек.
Если бы у нас могло составиться общество из молодых, деятельных людей, одаренных истинными способностями; если бы сии люди — с чувством своего достоинства, но без всякой надменности, свойственной только низким душам, — совершенно посвятили себя литературе, соединили свои таланты и при олтаре благодетельных муз обещались ревностно распространять все изящное, не для собственной славы, но из благородной и бескорыстной любви к добру; если бы сия любезнейшая мечта моя когда-нибудь превратилась в существенность, то я с радостию, сердечною радостию удалился бы во мрак неизвестности, оставя сему почтенному обществу издавать журнал, достойнейший благоволения российской публики. В ожидании сего будем делать, что можем…»
