Никифор загнал в ствол патрон и вскинул винтовку. Вот она, распахнутая грудь. Поймал ее на мушку. С наслаждением он держал на прицеле Степана. «А может, тебя вторым положить?» Никифор поймал на мушку грудь Василия, положил на холодную сталь спускового крючка палец. «Еще пять шагов тебе жить. Вот дойдешь до пенечка и — амба». Вдруг позади треснула ветка. Никифор оглянулся: в нескольких шагах от него стояла Ятока и на изготовке держала ружье. У Никифора от неожиданности и страха винтовка выпала из рук.

Поморов сразу же после уроков зашел к деду Корнею и засиделся. Старый охотник был рад гостю. Угощал Поморова вяленой соха′тиной и рассказывал ему одну за другой таежные истории.

— Иду я загривком по хребту, — дед Корней посмотрел в окно на дальние горы. — А снег уже чуть не по колено. Кобель куда-то запропастился. Азартный был, широко ходил. Потом услышал его лайку. Впереди голос подает. Прислушался — на соболя лает: сердито, но с уважением. Любил он промышлять этого зверька. Нет ни следка, а он его как из-под земли найдет.

Хребет на понижение пошел. Лес кончился. Я на прогалину вышел и оказался на скале. Кобель внизу где-то лает, сверху мне не видно. Я решил подойти поближе к закрайку и заглянуть вниз. Впереди бугорок, я думал, камень, а это снег надуло. Шагнул — и белый свет замелькал перед глазами. Закрыл глаза, чтобы не видеть собственной смерти, а тут меня как что-то дернет за спину, чуть все потроха не вылетели. Думаю, конец. Потихоньку глаза открываю: рядом отвесная скала, внизу камни из снега торчат. А я на дереве болтаюсь: вершина пришлась мне по спине под ремень. Тем и спасся от неминуемой гибели.

В комнату вошла Домна Мироновна.

— Батюшки, что делается-то на белом свете, — разохалась она. — Степан с Васькой Кердолю поймали да старика Трофима Двухгривенного под ружьем, как разбойника, привели. Василий в крови, говорят, стрелял злодей-спиртонос в него, да шаманка пулю отвела. Господи, вот страхи-то какие. Помилуй нас, царица небесная. Отведи беду от нашего дома.

Дед Корней и Поморов схватились за шапки и на улицу. К сельсовету подходил аргиш. Степан конвоировал Кердолю и Трофима Пименовича. За ними с забинтованной головой вел навьюченных оленей Василий. Бабы кинулись к сельсовету. Прасковья Спиридоновна упала в ноги к Трофиму Пименовичу и заголосила на всю деревню:

— Трофимушка, за что такой позор на нашу голову?

Старик дрожащей рукой гладил ее волосы.

— Что теперь с нами будет-то? Ой, горемычные. Люди, хоть вы заступитесь за несчастных. Не повинен Трофимушка ни в чем…

Степан угрюмо смотрел на эту сцену.

— Поплакали, хватит. Заходите, — скомандовал он арестованным.

Прасковья Спиридоновна встала.

— Отольются тебе, Степан, наши слезы, — выкрикнула она ему в лицо. — Кровью бы не пришлось плакать.

Степан тряхнул головой и медленно заговорил, выделяя каждое слово:

— Про слезы вспомнила, бабушка. А когда голодные охотники ползали в ногах твоего мужа, со слезами просили горсти муки для ребятишек, это забыла? Иль не помнишь, как эвенки за бутылку спирта продавали душу, а потом умирали голодной смертью?

— Антихрист. Чтоб тебе провалиться, — выкрикивала Прасковья Спиридоновна.

Степан увел в сельсовет арестованных. Василий, холодея, смотрел на старуху, которая сыпала проклятья. Он привязал оленей и пошел за Степаном, но Прасковья Спиридоновна преградила ему дорогу.

— И ты, выродок, с ними, — кричала она. — Чтоб под тобой земля провалилась, чтоб тебя медведи на куски разорвали!

К Василию бросилась Мария Семеновна, прижалась к его груди, точно хотела защитить сына от страшных слов.

— Прасковья, в уме ли ты, очнись, — проговорила Мария Семеновна. — Что ты мелешь?

— Нечистая сила! Варнак!

Старуха плюнула в лицо Василию. Он вытер плевок рукавом, и рука скользнула на середину черня пальмы. Дед Корней схватил его за руку:

— Что ты задумал? Не след охотнику с бабами связываться.

На крыльцо вышел Степан. Широко расставил ноги, закурил. Бабы выжидательно смотрели на него.

— Пошумели, бабы, и хватит, — спокойно проговорил Степан. — И ты, бабка Прасковья, издевательства тут не чини. Отправляйся домой на печку и дави там клопов. А мы, мужики, и без тебя промеж собой разберемся. Найдем правого и виноватого. Так вот, товарищи, контра протянула руки, и к нам в тайгу. Уж больно ей не нравится наша Советская власть, власть рабочих и крестьян. Всякая шваль старается нам палки в колеса поставить. Посмотрите, что натворил Кердоля. Споил всех эвенков и забрал у них соболей. Без куска хлеба людей оставил.

Прасковья Спиридоновна присмирела.

— Вы посмотрите на Василия, — продолжал Степан. — Так этот гад ползучий, Кердоля, чуть не застрелил парня. Да обмишурился немного. Как вам это нравится?

Женщины зашумели. Мария Семеновна всхлипнула, прижалась к Василию.

— Грабить эвенков и стрелять в Василия помогал Кердоле Трофим Пименович. Своих соболей ему сплавил и тех, что крадучись от Советской власти брал у охотников за долги. Я на собрании говорил, кто хоть одного соболя укроет, тот враг Советской власти. Трофим Пименович продал Кердоле сорок пять соболей. А Кердоля через купцов этих соболей в Маньчжурию перепродаст. Это ли не разбой на большой дороге? И мы будем судить их обоих как контру.

Бабы содрогнулись. Выстрелом для них звучало это незнакомое слово — контра. Оно представлялось каким-то чудовищем.

— Вы плачете о своих родственниках. А у Советской власти один родственник — тот, кто ей помогает строить новую жизнь. А кто встанет поперек дороги — раздавим.

И вы, бабы, не хнычьте. В нас стрелять они не жалеют патронов, но и у нас пусть жалости не просят. А теперь идите по домам и хорошенько подумайте, придут мужики — и им скажите, до чего додумались.

Женщины подхватили под руки Прасковью Спиридоновну и повели домой. Степан вошел в сельсовет, за ним последовали Василий, дед Корней и Поморов. Василий поставил пальму, дрожащими руками завернул самокрутку и глубоко затянулся. Лицо его все еще было бледным, между бровей легли две складки — первые зарубки суровой таежной жизни.

— Ничего, Васюха, злей будешь, — проговорил Степан. — Если бы не наша сила, то эти бабы когтями бы нас в клочья изорвали. С контрой дело иметь — не в бирюльки играть. А тебе коммунизм строить, для этого, паря, надо сердце иметь крепкое.

— Бабы ведь. Видеть слез не могу.

— А твоя мать — не баба? Сейчас бы ревела над твоим трупом. Такую жалость ты выкинь из души.

Степан посмотрел на деда Корнея с Поморовым.

— Ну, как у вас дела здесь?

— Ничего, — ответил Поморов. — Учим детей, учим женщин. Промыслом занимаемся помаленьку.

— Вот и добро,

— Все-таки изловили Кердолю, — радовался дед Корней.

— Поймали.

— Что нам делать? — спросил Поморов.

Степан встал, прошелся.

— Тебе, Михаил Викторович, надо хорошо разъяснить про контру бабам и особо ребятам. Нам из них революционеров делать, им тоже драться придется.

— Я это сделаю. А с арестованными что делать будем? Их надо допросить, а потом охранять, не вдвоем же с Василием будете все делать.

— В это дело мы тебя не примаем. За деда Трофима нам кое-кто не простит. В любое время в спину пуля может прилететь. А вся деревня — его родня. Сорвут зло на тебе. Меня Дмитрий заменит, да и Сема с Василием не оставят в беде. А тебя кто заменит? Кто ребятишек учить будет? У нас каждый грамотный человек на счету.

— Выходит, я буду со стороны смотреть, как товарищи с контрой борются?

— Выучить ребят грамоте, тебе этого мало? Нужен будешь, позовем.

Через три дня появились Дмитрий, Кучум, а с ними пастух Урукчи Наро, низенький, уже седой эвенк. Все трое сразу же зашли в сельсовет.

— Ушел Урукча, — прямо с порога сообщил Дмитрий. — Кто-то предупредил его. Оленей заранее угнал в тундру.

— Далеко не уйдет. В тундре тоже Советы есть. А Наро что же остался? Здорово, Наро.