— Возьми меня, буду кашеварить.
— В зимовье, паря, замерзнешь, — отвел взгляд Захар Данилович. Около тридцати лет они вместе уходили в тайгу. Теперь вместо деда шел Дмитрий.
— Мне бы хоть взглянуть на зверя, — вздохнул дед Корней.
— Что поделаешь, Корней Иванович. Скоро и мне идти в отставку.
У деда Корнея задрожали ресницы. Он что-то еще хотел сказать, но только мотнул головой.
— Не дело перед промыслом мокроту разводить, — остановил его Захар Данилович. — Трогай, Василий.
Дед Корней с Марией Семеновной проводили охотников за деревню до леса. Василий остановил лошадей и подошел к матери.
— Не хворай, мама.
— С богом, сынок, — Мария Семеновна перекрестила Василия. — Осторожней будь. Чулки теплые не забывай надевать.
— Не печалься, мама. — Василий шагнул к деду Корнею. — Бывай здоров, дедушка.
— Хорошего вам промысла.
Василий взял за повод лошадь, и обоз тронулся.
Когда охотники скрылись в лесу, Мария Семеновна вздохнула:
— Вот и улетели наши соколы.
— Мочи нет, а то бы следом пешком пошел, — сокрушался дед Корней.
…Неторопливым шагом отмеряет версты Василий, а над ним серой оленьей шкурой висит небо, лениво сыплет снежок, приглушая лесные звуки. По лесу мечется Малыш, обнюхивает следы белок и соболей, но найти зверьков не может: попрятались от непогоды. С косогора ветерок донес глухариный запах, бросился туда, но птицы с шумом поднялись и улетели. Вернулся Малыш, виновато посмотрел на Василия.
— Ничего, бывает, — успокоил его Василий. — Может, к вечеру подфартит.
Свернули к кедрачам. На широких ветках синими кусками лежит снег. Проваливаются ноги в багульник, будто пристают к земле. Тяжело идти. А куда ни посмотри — тайга. Ей тесно под серым куполом ненастного неба, уперлась в горизонт и вздыбилась темными горами.
Шумит, волнуется тайга. Она орлицей распласталась от седых Уральских хребтов до снежной Чукотки. Тайга. Не тебя ли зовут Сибирью? Сибирь! Уж больно ты крута характером. И все у тебя через меру. Если весна, так весна. Сыпанут апрельские дожди, размочат снега. Еще вчера вьюжило, а сегодня табунами диких оленей мчатся по падям ручьи. И глядишь, заворочалась река разъяренным зверем, ломает ядреные льдины, гонит их прочь. На десятки километров слышится грохот. Окажись здесь деревня, в щепы дома превратятся, точно через жернов пройдут.
Промчатся вешние воды, потоком хлынут на землю свет и тепло. Голубым лебединым криком наполнится тундра, на песчаных косах зацветут кусты черемухи, в распадках розовым туманом разольются марьины коренья, от жарков огнем заполыхают луга.
Но не успеет охотник обогреться, а на землю уже сыплются пожелтевшие листья. Вслед за ними налетят метели, засвистят ветры в горах. И останется охотник наедине с сорокаградусным морозом и свирепыми вьюгами. Ох и солоно достается ему кусок хлеба.
Сибирь! Нет, в скупости тебя не обвинишь. На все ты щедра, и ничего у тебя не бывает вполовину: если гроза, так рушатся горы, если мороз, так дух захватывает, если свет, так до боли в глазах.
Идет Василий, снежок присыпает его следы. Клубятся серые облака, разгребет их солнце и снова спрячется.
Сибиряк! Дитя тайги. Ты не хнычешь, когда тебе голодно, ты не жалуешься на свою судьбу, когда у костра тебя донимают морозы, ты не ропщешь, когда усталость тебя валит с ног. Одиночество приучило тебя молчать, потому-то ты и скуп на слова. Не раз, спотыкаясь о смерть, ты пройдешь по своей тропе. Только когда-нибудь в кругу друзей за бутылкой спирта ты расскажешь забавную историю и этим вознаградишь себя за все.
Идет Василий через буреломы и гари, где-то стороной бежит Малыш, ищет зверя. Хмурится небо, сыплет снежок. Легка походка охотника: горы еще не вымотали его силы.
А в серой дали сохатыми бредут хребты. Там, где-то за ними, прокладывают свои тропы Ятока и Капитолина. Глухоманью от стойбища к стойбищу крадется спиртонос Кердоля. И с каждым из них еще не раз сведет Василия судьба.
Часть вторая
Глава I
Серое вылинявшее небо. Горы маячат как тени. Вот уже который день беснуется ветер, мечется по горам, бьется о, скалы, спускается в низины, на еланях поднимает снежные вихри и гонит их по лесу, пригибает деревья к земле, выворачивает их с корнями. Глухо гудит от набегов ветра тайга. Старик Согдямо, набросив на худые плечи, парку — куртку из оленьей шкуры, протянул к очагу костлявые руки. Холодно в чуме. Синий дымок огня торопливо струится в дымовое отверстие. Вот так же струйкой утекает жизнь из тела Согдямо. Сейчас бы взять ружье да пройтись по горам, посмотреть в лицо вьюге. Но ослабли ноги, ослабли руки, ослабли глаза. Сомкнулся мир вокруг чума. Давно старика покинула удаль. Только верные спутники-воспоминания теснятся вокруг него, поддерживают жизнь.
Угас огонь в чуме. Вьюга не унимается. Должно быть, охотники чем-то разгневали злых духов, и те загоняют в гнезда соболей и белок, заметают их следы. Попробуй-ка найди зверьков в такой кутерьме. Согдямо неторопливо набивает трубку табаком, поднимается на слабые ноги, выходит из чума. Ветер с яростью набрасывается на него, в морщинистое лицо бросает снег, рвет парку. С лабаза с жалобным криком снимается ворон. Он голоден. А тут, на лабазе, оленья шкура, от нее идет такой вкусный запах. Но страх перед человеком гонит его прочь. Охотники считают, что эта птица приносит несчастье, потому-то при первой возможности убивают ее. Но ворон старый и опытный, он прилетит сюда, когда опустеет стойбище.
К Согдямо подошел Суктан, ткнулся мордой в колени старика и завилял хвостом, радуясь встрече. Он тоже, старый и глухой. Охотники давно уже не признают Суктана за животное и часто награждают его пинками. Только Согдямо никогда не обижает его. Как и прежде, когда Суктан был лучшей зверовой собакой, старик обращается с ним ласково,
— Пойдем за дровами, — приглашает он Суктана, — иначе околеем. Видишь, как сердятся горы.
Бредут по снегу два старика: Согдямо впереди, Суктан за ним. Согдямо часто останавливается и подслеповатыми глазами смотрит в седую даль.
Там, где-то в горах, охотники добывают зверя. Степан велел промышлять много соболя и белки. Им дали муки, масла, сахару, табаку, спичек. Даже ему, Согдямо, выделили продукты.
«Это все старается Митька Воронов, сын Трофима Двухгривенного, — Неторопливо думает Согдямо. — Не в отца пошел. Шибко заботится об охотниках. А Трофим — худой человек, злей шатуна. Когда старуха заболела, пришел к нему, со слезами просил дать немного крупы, муки, и сахару. Не дал. Говорить не стал, потому что в ту осень соболиных шкурок ему не принес. А где их было взять? Не родился корм, укочевали соболи. Старуха есть мясо не могла, каши просила. Так и умерла голодной.
А Митька сам на стойбище пришел, в бумагу записал, кому что надо. Потом в город ездил. Мне мешок муки дал. Испугался я: чем платить буду, плохой охотник стал. Митька засмеялся. Теперь Советская власть, говорит. Сам немного спромышляешь, сын и невестка помогут. Шибко хорошую власть принесли с войны Степан и Митька. Помочь бы им надо, да силы мало. А когда-то один на медведя ходил, тушу молодого оленя на себе в чум приносил. А сколько за свою жизнь соболей и белок спромышлял — сложи в кучу, однако, гора будет. Все Трофим Двухгривенный забрал».
Нарубил старик охапку дров и понес к себе. За ним понуро брел Суктан. «Хорошую власть принесли Степан с Митькой, — продолжает размышлять Согдямо. — Только одно плохо, зачем ребятишек в город отправили. Совсем тайгу забудут. Кто потом охотиться будет? Прикочуем в деревню, к Степану пойду, говорить стану. Ребятишек возвращать надо. Учить буду их зверя промышлять».
Развел он в чуме очаг, повесил чайник, стало тепло. Вскоре прибежали дети пастуха Хогдыкана — десятилетняя Нака и одиннадцатилетний Камикан. Старик усадил их рядом, налил в чашки чай, разломил пополам лепешку и достал из мешочка два кусочка сахару.
