Не столь важно, как Фрейд оценивал политику России конца ХIX века. Об этом трудно судить, поскольку фактически нет письменных источников, позволяющих с достаточным основанием говорить о его взглядах на внешнюю и внутреннюю политику России. Более существенно то, что в период своих интеллектуальных раздумий над новыми идеями, приведшими к возникновению психоаналитического учения, Фрейд вообще находит время для ознакомления с манифестом Николая II.
Чем объясняется сам факт обращения Фрейда к русским сюжетам? Есть основания полагать, что его интерес к России не был случайным. Не исключено, что это связано с его семьей. Известно, в частности, что мать Фрейда (Амалия Натансон) провела часть своего детства в Одессе. Позднее она оказалась в Австрии, но ее двое братьев продолжали жить в Одессе. Известно и то, что отец Фрейда (Яков Фрейд) в 1883 года ездил в Одессу в надежде поправить свое финансовое положение.
Вполне вероятно, что в семье Фрейда могли обсуждаться вопросы, касающиеся политической, экономической и культурной жизни России. И, быть может, это обстоятельство послужило толчком к тому, что будущий основатель психоанализа стал интересоваться русскими сюжетами. Во всяком случае, как показывает анализ его работ и многочисленных писем с различными корреспондентами, Фрейд неоднократно обращался к материалам, связанным с Россией. Так, в письме к своему школьному другу Э. Зилберштейну, написанном 15 августа 1877 года (Stanesku, 1971, p. 204), он высказывал свое негативное отношение к русскому «правящему классу», имея в виду правление Романовых, и говорил о том, что больные правители, плохие граждане и нерадивые солдаты сами себе роют могилу. А в период зарождения психоанализа при осмыслении возможных отношений между сознанием и бессознательным он размышлял о российской цензуре как инструменте подавления инакомыслия в печати. Это нашло отражение, например, в письме к В. Флиссу от 22 декабря 1897 года (The Complete Letters of Sigmund Freud…, 1985, p. 289).
Как видим, интерес Фрейда к русским сюжетам не был побочной линией жизни, не вписывающейся в круг его профессиональной деятельности. Русский материал вовлекался Фрейдом в орбиту своего рассмотрения не только в теоретическом плане, но и в клиническом отношении. Так, царский манифест привлек его внимание не в связи с международной политикой вообще, а именно в силу его профессиональных интересов. Данный манифест, как подчеркнул сам Фрейд в письме к В. Флиссу, коснулся его лично.
Дело в том, что, обратив свой взор на фигуру Николая II и его деятельность, он еще до появления манифеста поставил царю свой диагноз. По мнению Фрейда, молодой царь страдал навязчивыми идеями и не мог сдерживать свои чувства при виде крови. Фрейд мог бы оказать ему посильную помощь, если бы они встретились, для чего Фрейду следовало бы поехать в Россию. Тогда бы он сделал все возможное для облегчения страданий своего пациента. Затем, как полагал Фрейд, для закрепления результата хорошо было бы иметь три встречи в течение года, непременно в Италии.
Высказанные в письме В. Флиссу соображения о Николае II свидетельствуют о том, что в период зарождения психоанализа обращение Фрейда к русским сюжетам было вполне осмысленным, сопряженным с его профессиональной деятельностью. Причем это имело место именно в те годы, когда он с восторгом воспринял идеи Т. Липпса о бессознательных процессах, действующих в глубинах человеческой психики. Не случайно в одном и том же письме В. Флиссу Фрейд признается в том, что после ознакомления с трудами немецкого философа его собственные разработки в сфере психологии оказались более продуктивными, и тут же излагает свои соображения по поводу царского манифеста России.
Фрейд неоднократно подчеркивал, что все основополагающие идеи и концепции психоанализа обязаны своим происхождением клинической практике. В работе «Фрейд, психоанализ и современная западная философия» (1990) мною была предпринята попытка показать, что это не совсем так, поскольку в период выдвижения психоаналитических гипотез Фрейд отталкивался не только от клинического опыта, но и от философских представлений о природе и механизмах функционирования человеческой психики.
Разумеется, клиническая практика дала ему обширный материал для раздумий о мотивах поведения человека, отношениях между сознательными и бессознательными процессами, причинах возникновения внутриличностных конфликтов, этиологии неврозов. Поэтому для понимания истоков возникновения психоаналитических идей отнюдь не безразлично, с какими пациентами Фрейд имел дело. Ведь в процессе психоаналитических сеансов происходит живое общение между врачом и пациентом, в ходе которого не только пациент изживает свои болезненные симптомы и освобождается от непонятных ему страхов, навязчивых идей, но и врач вбирает в себя информацию, связанную с детством обратившегося к нему за помощью человека, его семейным окружением и обстоятельствами жизни. Надо полагать, это весьма важный источник, позволяющий более компетентно судить как о многих профессиональных сторонах деятельности Фрейда, так и о его мировоззрении в целом.
К сожалению, историки психоанализа до сих пор не располагают полной информацией о русских пациентах, приезжавших к Фрейду на кратковременные консультации или проходивших курс психоаналитического лечения. Кое-какие сведения имеются на этот счет, хотя восстановить картину живого общения между ними и основателем психоанализа крайне трудно, а в ряде случаев практически невозможно. Несомненно лишь то, что в своей клинической практике Фрейд действительно имел дело с пациентами из России, встречался и переписывался с русскими учеными, врачами и, следовательно, в какой-то степени знакомился с русской культурой и психологией ее носителей. Вопрос заключается лишь в том, насколько глубоким в этом отношении было знакомство Фрейда с русской культурой или оно являлось поверхностным, не оказавшим никакого воздействия на его интеллектуальное развитие.
Не берусь определить точную дату того, когда впервые Фрейд принял у себя кого-нибудь из русских пациентов. Однако можно говорить о том, что к 1910 года он имел возможность составить некоторое представление о русских в связи со своей клинической практикой. Так, в июне 1909 года К. Г. Юнг и Фрейд обменялись в письменной форме краткими соображениями по поводу специфики русского материала и тех трудностей, с которыми приходится сталкиваться российским психотерапевтам. В то время у Юнга в Цюрихе находился специалист из московской клиники М. Асатиани (1882–1938). Общаясь с ним, Юнг отметил, что недостаточность терапевтических результатов у М. Асатиани объясняется, с одной стороны, несовершенством его психотерапевтического искусства, а с другой – особенностями русской ситуации, когда, по его мнению, индивид напоминает рыбу в аквариуме и первостепенной задачей оказывается не столько анализ этого индивида самого по себе, сколько решение проблемы коллектива, толпы, массы, в которой он находится. Об этом как раз и написал Юнг Фрейду. В свою очередь, основатель психоанализа отметил, что М. Асатиани имеет, вероятно, утопический взгляд на психотерапию как всесильное спасительное средство, чем можно объяснить его чувство неудовлетворенности по поводу того, что работа продвигается не так быстро, как ему хотелось бы. При этом Фрейд полагал, что русские особенно несовершенны в искусстве осуществления кропотливой и тщательной психотерапевтической работы (The Freud/Jung Letters, p. 226–227). В августе 1909 года Фрейд получил телеграмму от Н. Баженова (1857–1923), который руководил в то время Преображенской психиатрической больницей в Москве. Н. Баженов сообщал, что, будучи тяжело больной, одна женщина по его рекомендации едет к Фрейду для определения возможности прохождения у него курса психоаналитического лечения. Об этом Фрейд поведал Юнгу в очередном письме к нему от 9 августа 1909 года. В этом же письме он писал Юнгу о том, что через психоаналитика М. Эйтингона получил предложение от русского издателя в Женеве, который просил его дать свое согласие на перевод фрейдовской работы «Психопатология обыденной жизни» (1901).
