В один из весенних или летних четвергов 1944 года, во второй половине дня мы отправились на прогулку в лес со своими полдниками или, скорее, наверняка с тем, что называлось полдниками, в школьных ранцах. Мы дошли до поляны, где нас ждала группа партизан и отдали им свои ранцы. Помню, как я был горд, когда догадался, что наша встреча была вовсе неслучайной и что обычная по четвергам прогулка была на этот раз лишь удачным поводом для снабжения провизией участников Сопротивления. Кажется, их было человек двенадцать: нас, детей, не меньше тридцати. Для меня, они, конечно же, были взрослыми, но, как я теперь понимаю, им было чуть больше двадцати. Многие носили бороды. Лишь у немногих было оружие; у одного из них, в частности, на ремне висели гранаты, и эта деталь потрясла меня более всего. Сейчас я знаю, что это были защитные гранаты, которые бросают при отступлении, и стальной гильошированный корпус которых разрывается на сотни смертоносных осколков, а не наступательные, которые бросают перед собой, когда идут на штурм и от которых куда больше испуга и шума, чем действительного ущерба. Не помню, была ли та прогулка единственной или она повторялась несколько раз. Лишь много лет спустя я узнал, что директрисы колледжа «были в Сопротивлении».

Более чёткое воспоминание у меня осталось от другой, послеполуденной прогулки, устроенной за несколько дней до Рождества, несомненно, в 1943 году. Нас было гораздо меньше, возможно, человек пять-шесть, кажется, я был единственным ребёнком (на обратном пути я устал, и преподаватель физкультуры нёс меня на плечах). Мы пошли в лес за рождественской ёлкой. Именно тогда я узнал, что сосны и ели — совершенно разные деревья, что я называл ёлкой сосну, что настоящие рождественские деревья — ели, и что ни в Виллар-де-Лан, ни даже во всей провинции Дофине ели не растут. Ель выше, прямее и темнее, чем сосна; чтобы её найти, надо было ехать в Вож. Итак, мы срубили всё-таки сосну, точнее, верхушку сосны, нижняя часть ствола которой была совсем без веток. Кажется, в нашей группе, кроме преподавателя физкультуры, был ещё повар и сторож колледжа, мастер на все руки; нашим лесорубом пришлось стать, конечно, ему: он прицепил к своим горным ботинкам огромные крюки дугообразной формы и забрался под самую вершину, обхватывая ствол кожаным ремнём, который удерживал в руках (много позднее, лет в двенадцать-тринадцать, я увидел идентичный манёвр, но на этот раз так действовал электромонтёр, забиравшийся на телефонный столб).

В канун Рождества, мы установили дерево в большом, выложенном плитками зале колледжа. Мы украсили его и замаскировали удерживающую его в вертикальном положении деревянную опору мхом и коричневой бумагой, которая изображала камень; ей же мы устлали дно яслей. Я помню эти сокровища, звёзды, гирлянды, свечи и шары (в остальное время года они спали на чердаке колледжа), но тогдашние шары были не такие, как сейчас, очень тонкие стеклянные пузыри, покрытые очень блестящей серебряной амальгамой; раньше их делали из папье-маше и раскрашивали чаще всего в довольно тусклые цвета.

Ночью, вероятно, после полуночной мессы, во всяком случае, в моём воспоминании, уже очень поздно, мы подшутили над преподавателем физкультуры, который, как и все мы, поставил свои ботинки под дерево (пару огромных лыжных ботинок, которые могли быть вместилищем разве что для сногсшибательного подарка), положив в один из них гигантский пакет наверченной обёрточной бумаги, внутри которого, в качестве единственного и высшего подарка, лежала одна крохотная морковка.

Я ушёл спать. В спальне я был один. Посреди ночи я проснулся. Не думаю, что вопрос, который меня мучил, непосредственно касался Деда Мороза, но мне не терпелось узнать, досталось ли мне что-нибудь в подарок.

Я поднялся с кровати, бесшумно открыл дверь и босой направился по коридору, ведущему к галерее, которая шла по всему периметру зала. Я опёрся о балюстраду (она была почти такой же высоты, как я: в 1970 году, приехав в колледж, я хотел принять ту же самую позу и был ошарашен тем, что балюстрада доходила мне всего лишь до пояса…). Полагаю, что в моей голове вся сцена застыла, закоченела: окаменевшая, неподвижная картина, воспоминание о которой сохранилось у меня на телесном уровне, вплоть до ощущения, когда я вцепился руками в решётку, до осязания холодного металла, когда я прижался лбом к перилам балюстрады. Я посмотрел вниз: света было немного, но спустя какое-то время мне удалось различить большое украшенное дерево, наваленную вокруг него обувь и торчащую из моего ботинка большую прямоугольную коробку.

Это был подарок, который отправила мне тётя Эстер: две клетчатых рубашки-ковбойки. Они кололись. Я терпеть их не мог.

Тот, кто начинает знакомиться с жизнью W, например, поступивший из Подросткового Дома новобранец, которого в четырнадцать лет отправляют в одну из четырёх деревень, довольно быстро понимает, что одна и, возможно, главная особенность мира, который отныне стал его собственным, — то, что строгость законов сравнима лишь с серьёзностью их нарушений. Это открытие, которое окажется для неофита одним из элементов, определяющих обеспечение его нормальной деятельности, будет подтверждаться постоянно, повсеместно и на всех уровнях. Закон неумолим, но Закон непредсказуем. Никто не в праве его не знать, но никто не в силах его познать. Между теми, кто ему подчиняется, и теми, кто его диктует, стоит непреодолимая стена. Атлет обязан знать, что нельзя быть ни в чём уверенным; он должен быть готов ко всему, лучшему и худшему; решения, касающиеся его, будь они ничтожные или жизненно важные, принимаются без него; он не способен их контролировать. Он может думать, что его спортивная функция — выигрывать, поскольку Победу празднуют, а поражение наказывают; и однако же он может прийти последним и его провозгласят Победителем: в этот день кто-то где-то, должно быть, решил, что в этом забеге победит проигравший.

И однако Атлеты не вправе предаваться вольному истолкованию решений, которые принимаются на их счёт. В большинстве забегов и одиночных выступлений выигрывает действительно первый, лучший, и почти всегда оказывается, что выигрывать выгодно. Нарушения существуют для того, чтобы напомнить Атлетам, что Победа есть милость, а не право: уверенность не является спортивной добродетелью; чтобы выиграть, мало быть лучшим, это было бы слишком просто. Следует знать, что случайность есть составная часть правила. Эники-Бэники, Тары-Бары-Растабары или любая другая считалка решают порой исход соревнования. Везение важнее, чем заслуги.

Стремление «дать шанс каждому» может показаться парадоксальным в мире, где большая часть мероприятий организуется по принципу отбора (классификационных чемпионатов), который в подавляющем большинстве случаев запрещает четырём Атлетам из пяти принимать участие в главных соревнованиях. Тем не менее, оно несомненно, и именно благодаря этому стремлению существуют два самых характерных для спортивной жизни W мероприятия: Спартакиада и Система Вызова.

Как известно, Спартакиада — это игры, доступные для Атлетов «без имени», то есть для тех, кто не прошёл квалификационное состязание в своей деревне и, следовательно, не участвует ни в местных чемпионатах, ни в отборочных соревнованиях, ни в Олимпиаде, ни в Атлантиаде. Спартакиады проводятся четыре раза в году, раз в три месяца. Для этих состязаний характерна очень напряжённая атмосфера и высокий уровень соперничества, несмотря на то, что на них представлены самые слабые спортсмены, которых болельщики на своём жаргоне называют «пехотой», «конюшней» или «чурками». Для этих Атлетов состязания в Спартакиаде — единственный шанс завоевать себе имя и получить некоторые привилегии (право на душ, пропуск на Стадионы, талон на спортивную форму и т. д.), предназначенные для Атлетов с именем. К тому же, в Спартакиаде участвуют 1056 Атлетов, тогда как в Олимпиаде их всего 264, а масштаб мероприятия нередко гарантирует исключительную боевитость, которая, от предварительных и до финальных состязаний, придаёт групповым забегам и одиночным выступлениям невероятный напор, а любой встрече — очень напряжённую атмосферу. Награды также зачастую соответствуют обстановке, и Победу этих рядовых спортсменов празднуют с жаром и энтузиазмом, известным далеко не всем Победителям Олимпиады. Победители Спартакиады на протяжении трёх месяцев после своего триумфа будут в полной мере пользоваться своим именем и связанными с ним привилегиями; в частности, они получат право на фору в классификационных чемпионатах; и, обычно, как правило, победитель Спартакиады (например, Ньюман, Тэйлор или Лёмё в беге на 200 м) выигрывает и следующий классификационный чемпионат и с этого момента допускается ко всем остальным соревнованиям.