– Ну, товарищи, – сказал Новгородов, кончив читать, – выбирать мы будем в конце, а сейчас кто желает говорить, выходи сюда.

И покуда оратор карабкался на бочки, Новгородов шепнул мне:

– Ты будешь говорить после него, подготовься, вот материалы, – и сунул мне в руку пачку бумаг.

Я развернул их: это были резолюции бюро Центрального Комитета большевиков. Солдат с трибуны меж тем говорил:

– Почему-то товарищ оратор ничего не коснулся о мире. Почему-то это остается в области вопиющего в пустыне. Господа офицеры из штаба науськивают воевать до победного конца. Наш взвод это обсудил и постановил высказать негодование на их пошлые речи. Если они такие храбрые и самоуверенные в победе, пусть они идут в окопы и заменят нас.

– Ура! – закричали кругом и захлопали.

Солдаты смеялись и добродушно смотрели на офицеров. Толстый полковник из свиты командира корпуса, кряхтя, влез на бочку.

– Прежде всего, православные воины, – крикнул он, – позвольте мне, как старому солдату, поздороваться с вами. Здравствуйте, молодцы!

– Здравия желаем, ваше высокоблагородие! – дружелюбно гаркнули солдаты.

– Тревога, тревога! – вдруг закричал полковник и ткнул рукой в сторону, и все, действительно встревожившись, глянули в сторону. – С запада идет туча, и она готова опять покрыть тенью родную землю, над которой только что засияло солнце свободы.

Выражение это солдатам понравилось. Они захлопали. Им льстило, что офицер разговаривает с ними возвышенным языком, как с ровней.

– Ни минуты не сомневаюсь, – продолжал полковник и действительно выразил всей своей толстой фигурой полную уверенность, – что, воодушевленные светлым чувством свободы, вы исполните возложенный на вас долг. Великий русский народ дал родине свободу – великая русская армия должна дать ей победу. Сомкнем же ряды, чтобы не впустить в измученную родину палачей и насильников Вильгельма. Не бросим нашу общую мать ему под ноги, да не будет розни между нами! Все за каждого и каждый за всех!

Солдаты захлопали с таким усердием, что мне сделалось страшно: как я буду возражать полковнику?

– Может быть, можно обойтись без меня? – пробормотал я.

– Не валяй дурака, – свирепо шепнул Новгородов, – лезь на бочку!

Но там уже, неизвестно откуда взявшись, стоял плечистый бородач, видимо, ратник, в длинной артиллерийской шинели. Он низко, в манере крестьянских ораторов, поклонился толпе.

– Жарь! Жарь! – поощрительно закричали ему, сплевывая семечки и кое-где усаживаясь на землю.

– Граждане солдаты! – закричал бородач, неожиданно оказавшийся обладателем по-бабьи тонкого голоса. – Назвали нас гражданами, а какие же мы граждане, когда жалованье наше семьдесят пять копеек и сидим мы без табаку!

– Верно! – в восторге закричали солдаты.

И хотя в этих словах оратора ничего не было плохого об офицерах, солдаты начали поглядывать на них неприязненно.

– Все, кто имеет побольше земли, – продолжал оратор, еще больше истончаясь в голосе и нисколько не заботясь о логической связи в своей речи, но просто выкрикивая одну за другой те мысли, которые были У всех солдат, и это возбуждало их больше всего, – какими-нибудь секретными статьями увернулись от войны.

– Правильно!

– Лошадь, – кричал оратор, – казна должна выдать трудящемуся!

– Верно! – закричали повсюду и стали окружать офицеров так, словно это упоминание о лошади было призывом к убийству.

Голос оратора становился невыносимо тонким, из этом была еще одна причина возбуждения солдат, потому что в этой все возраставшей тонкости была огромная сила экспрессии, гнева, ненависти, еще не находившей себе нужных слов, но понятной и без них.

– Подай только бог, – кричал оратор, – выбраться с фронта, а потом мы возьмемся за внутренних врагов, то есть за помещиков!

Полковник махнул рукой и начал торопливо выбираться из толпы.

– Постойте, постойте, господин полковник, – закричал оратор, – вы позволили себе дерзкую и в высшей степени наглядную насмешку над солдатами! Вы…

Оратор остановился в мучительных поисках слова. Толпа затаила дыхание. Я заметил, что некоторые офицеры расстегивают кобуры.

– Если не ошибаюсь, – сказал наконец оратор, – то скажу, что вы волк в овечьей шерсти. Они все против народа, товарищи, я смотрю на нас и только удивляюсь – что же мы терпим это осиное гнездо?

– Бей их! – закричали в толпе и разом двинулись на полковника.

Офицеры в разных местах рванулись к нему на помощь, но их схватили за руки и крепко держали. А тем временем полковника били кулаками, прикладами. Он упал. Его понесли на шинелях в штаб. Солдаты мрачно глядели вслед.

– Ну что? – сказал Новгородов сурово. – Колесника помнишь? Тидемана помнишь? Началась расплата за них.

И потом – совсем другим тоном:

– Ты болен? Что с тобой?

– Две ночи не спал, – пробормотал я.

– Иди выспись, без тебя провернем.

– Нет, я буду говорить.

Я полез на бочку. Но и на этот раз не успел.

Там уже стоял, надменно ворочая огромной головой на крохотном теле, Духовный. Он простер руку. Я с неудовольствием признал, что он не трус.

– Исполнилась светлая греза лучших умов нашего народа, – сказал он негромко, но внятно, – настала свобода.

Перед тем как сказать фразу, Духовный склонял голову и прикрывал веки, от чего его слова как бы получали особый, сокровенный и значительный смысл.

– Ликует и трепетно волнуется Россия, – говорил он отчетливо и бесстрастно, как на уроке дикции, – на всем своем великом протяжении, затаил дыхание весь мир, созерцая чудеснейший из всех известных всемирной истории переворотов.

Однако кое-кому уже наскучила эта пышность. Слышен выкрик:

– Довольно! В будку!

Духовный остановился.

– Кто это сказал? – грозно крикнул он. – Кто?

– Я, – смущаясь, сказал крикнувший.

– На своего нападаешь? – сказал Духовный. – Ребята, я – эсер, мы, социалисты-революционеры, десятки лет боролись против царя. Смотрите, ребята, он провокатор, он хочет, чтобы мы ножами между собой перерезались. Выгоните его к чертовой матери, чтобы не смущал.

Солдата быстро выгоняют, подталкивая увесистыми тумаками.