Полагая, что решение молодых влюбленных соединиться узами брака было несколько поспешным и намереваясь отсрочить его до следующей зимы, генерал-лейтенант сказал моему отцу: «Молодой человек, то, что вы носите фамилию Терещенко, еще не означает, что вы можете незамедлительно получить все, что является для вас желанным или кажется вам таковым. Брак двух молодых людей— это очень серьезное решение, которое должно пройти проверку временем. Не будьте столь нетерпеливы. Если ваши чувства к моей дочери останутся такими же сильными, то, когда улицы Волфино побелеют вновь, я отдам вам ее руку. Но не ранее».
На следующее утро генерал-лейтенант, открыв ставни в своей комнате, увидел, что дорога, ведшая из деревни, вся побелела от…сахара, который ночью спешно привезли из расположенного неподалеку, в поселке Теткино, терещенковского сахарного завода. Катились телеги, и сахарная пудра, белая как снег, уже покрывала дорогу к Александровскому парку. Спустя немного времени, как в волшебной сказке, мой отец Иван Николович женился на Елизавете Михайловне.
Через два года после рождения в 1884 году моей старшей сестры Пелагеи, которая всегда будет для меня воплощением доброты и нежной поддержки, я появился на свет в большом доме псевдоготического стиля на Бибиковском бульваре в Киеве, напротив ботанического сада, недалеко от перекрестка с большой улицей, спускающейся к центральному киевскому вокзалу.
Однако, несмотря на успешную выдумку моего отца, такое недопустимое использование сахара, столь важного продукта в жизни людей, очень не понравилось моему деду Николе Артемьевичу, владельцу сахарных заводов, носящих имя братьев Терещенко. С того дня моему отцу было предписано воздерживаться от посещения семейных сахарных заводов. Никто не мог тогда даже предположить, какую роль сыграет этот «указ» моего деда в развитии культурной жизни в Украине и в создании коллекций будущих киевских музеев!
И вот мой отец, молодой офицер, лишенный права участвовать в семейном деле, целиком посвятил себя военной карьере под крылом своего тестя, с которым его связывали прочные, полные глубокого взаимного уважения отношения. Но самым важным, что он вынес из проведенных на военной службе лет, была крепкая дружба с живописцем Верещагиным, в то время официальным художником русской армии. Он помог моему отцу проникнуть в тайны живописи. Они много путешествовали вместе, и мало-помалу мой отец увлекся искусством модерна, расцветшим в России, как, впрочем, и в других странах.
Глава вторая
Опьянение любовью и деньгами
(1907–1913)
– 1–
После окончания обучения в Лондоне, которое совпало с началом моих размышлений о политическом будущем России в связи с волнениями 1905года, и после первого опыта работы на семейном предприятии в Теткино в 1906году, год 1907-й принес мне ни с чем не сравнимое для молодого человека двадцати одного года отроду счастье.
Прежде всего я решил отпраздновать мое долгожданное совершеннолетие в казино Монте-Карло. Наконец я мог играть на свои деньги. И как же было заманчиво ощутить размеры огромного состояния, которое отныне было в моих руках! Я играл всю ночь, ставя преимущественно на даты рождения моей матери и бабушки, на которые мне всегда будет везти. На исходе ночи я смог насладиться победой, вынудив лучшее казино Монте-Карло накрыть главный стол рулетки черным сукном и объявить, что ресурсы казино исчерпаны и не позволяют продолжать партию с этим молодым русским, средства которого и воля к победе казались неисчерпаемыми. Конечно же, и теория статистики профессора Карла Бюхера из Лейпцигского университета мне пригодилась, и состояние мое позволяло сохранять невозмутимость и спокойствие в любой ситуации, но в итоге мне просто явно везло.
Лето 1907года останется в моих воспоминаниях летом самых увлекательных путешествий, самых прекрасных вечеров в казино на Лазурном берегу и даже на Итальянской Ривьере, а еще— летом первых любовных переживаний. Поначалу меня влекло к женщинам старше меня, возможно, потому, что в казино, куда меня самого только-только допустили, было трудно встретить юных особ. Однако в конце лета в Париже все мои увлечения на один вечер испарились, когда я встретил Маргарит, молодую француженку, которая была моложе меня.
Меня и моего дядю Александра пара его французских друзей пригласила принять участие в ужине. Это была Битва цветов[1], которую устраивали летом по пятницам на авеню Опера. За соседним столиком сидела Маргарит, чья красота и свежесть произвели на меня неотразимое впечатление; внизу декольте ее платья было приколота великолепная белая роза. Я незамедлительно выбрал ее мишенью своего внимания, при этом был несколько навязчив, в результате чего она выразила в наш адрес свое недовольство, обиделась и пересела так, чтобы оказаться к нам спиной, уступив свое место новому гостю. Тогда я встал, принес ей извинения за мое бесцеремонное поведение и попросил принять приглашение отужинать назавтра, чтобы сгладить неприятное впечатление. Я сказал, что буду ждать ее один, и надеюсь, что и она сможет прийти одна. Она пришла одна, и мы расстались добрыми друзьями.
На следующий день я был вынужден уехать из Парижа в Канны, но отныне Маргарит ежедневно получала от меня корзину цветов от Лашома, или телеграмму с изъявлением чувств, или еще какой-либо знак внимания, который я мог оказать на расстоянии. Вскоре мы снова встретились в Париже и стали отныне неразлучными возлюбленными.
Маргарит обожала розы. Мы часто посещали розарий в городке Ля-Э-ле-Роз близ Парижа. К моему большому удивлению, я открыл там розу «Мадам Олимпия Терещенко». Это был уникальный цветок, столь же розовый и нежный, как кожа моей возлюбленной, с красными прожилками, символизирующими силу нашей любви. Я узнал что эта роза была создана в 1882 году Луи Левэком специально для моей тети Олимпиады, жены моего дяди Семена в то время, когда он жил в Париже, в особняке, построенном им по улице Галилея, 19. (Роза «Мадам Олимпия Терещенко» продолжает культивироваться до наших дней в розарии департамента Валь-де-Марн, ожидая, быть может, что рано или поздно она вновь поможет выразить чувства одному из наследников фамилии Терещенко…)
В то время Французская Ривьера была для русской «золотой молодежи» тихой пристанью, где можно было укрыться и от сурового климата Санкт-Петербурга, и от недремлющего императорского ока. Здесь, неподалеку от моей милой «Марипозы», я встретил многих новых друзей и некоторых особ, повлиявших, бесспорно, на мои еще формирующиеся политические взгляды.
Впрочем, острые политические дискуссии смягчались влиянием средиземноморского климата и нашим всеобщим дилетантизмом. Многие мои друзья— студенты, поэты, писатели, музыканты, артисты— из Санкт-Петербурга любили весело и беспечно проводить время в моем обществе вдали от тягот российской жизни.
Эти оживленные вечера, музыкальные, поэтические или философские, не мешали мне оставаться в курсе всего происходящего в России. Я был одним из первых, кому установили телефон, с номером 3.49, что позволяло мне, иногда, правда, после пяти- или шестичасового ожидания, получать ежедневно все новости из Киева и Санкт-Петербурга.
В Монте-Карло я ощутил вкус к опере и балету. Там я слушал многих великих певцов, таких как Шаляпин, Собинов, Зельма Курц, Фелия Литвин, Эдвина и Баттистини, а также пересмотрел все самые прекрасные балеты. Не замедлил проснуться и мой интерес к литературе, еще более окрепший во время моих частых пребываний в Санкт-Петербурге.
Мой роман с Маргарит, начавшийся осенью 1907года, никогда не прерывался. Но я мог встречаться с ней только в Париже, где она ждала меня, так как запрет моей матери Елизаветы оставался безнадежно неизменным. Мать и слышать не хотела о любви всей моей молодости и, ссылаясь на то, что Терещенко и Саранчевы всей своей кровью связаны с историей и традициями казаков, не допускала даже мысли о моей женитьбе на француженке.
