— А зачем тогда связь?
— Черт его знает, понятия не имею.
Сержант подошел к оставленному на песке телефонному аппарату и склонился над ним. Расул постоял немного, еще раз взглянул на Ису, а потом гаркнул Бабаеву, чтобы тот занял свой пост за бугром — да смотрел в оба! Особенно на соседнюю вершину и гребень!.. Затем он подобрался к Семенову и прясел рядом с ним.
— Подсоединяешь?
— Да. — Сержант взялся за оголенный конец телефонного провода и тут же отбросил его. — Черт, бьет!
— Током бьет, — ухмыльнулся Расул. — Кто-то там крутит ручку уже, хотят нас услышать.
— Ща-ас. — Семенов вдавил кнопку сбоку телефонного аппарата и вставил в отверстие оголенный конец.
Аппарат затрещал.
— О, я ж говорил! — обрадовался Расул.
Сержант откинул плоскую крышку, остановился вдруг и посмотрел на Расула.
— Возьми ты...
Расул осторожно взял трубку с продолговатой клавишей «прием-передача» и крохотным микрофоном на нижнем конце, улыбнулся многозначительно и прислушался.
— Да, слышу... Семенов подтолкнул его.
— Кнопку нажми!
— Да, слышу, слышу. — Расул посмотрел на сержанта, нахмурился. — Семенов, вот он...
Из трубки доносился хрипловатый голос Скворца, и сержанту вспомнилась снова та одинокая хищная птица, парившая на самом дне бесцветного неба. Он обратился туда, пытаясь ее отыскать, но небо оказалось пустым.
«Где объяснительная? — Скворцов в третий раз повторил свой вопрос, щелкнул переход на прием. — Ты меня слышишь? Что молчишь, я тебя спрашиваю! Где объяснительная? — Снова щелчок. — Ладно, Семенов. Ты меня слышишь?! Запомни, я тебе не завидую... Ты меня понял?! Лучше не возвращайся оттуда!» Щелчок, связь прекратилась.
Сержант опустил трубку.
— Что он сказал, перемещение будет? — Расул вопросительно смотрел на сержанта. — Что молчишь? Что он тебе сказал?
Семенов крутанул ручку динамо, поднялся на ноги.
— Где Таракан?
— Что он тебе сказал, трудно ответить?! Перемещение будет?
— Не знаю.
— А что Скворец сказал-то? Что он хотел?
— Объяснительную.
— Так ты не написал, что ли?! — удивился Расул; он сидел на песке и смотрел снизу вверх на сержанта. — Ну, ты даешь: так и не написал! Нарываешься!.. Что, трудно написать — виноват там, исправлюсь?..
— Все это без толку. Что бы ни написал — все равно останешься в дураках... — Сержант отвернулся. — Тут не знаешь, доживешь ли до завтра...
— Во! Зато объяснительная останется.
— Где ты сам признаешь себя сволочью. — Сержант осмотрелся. — Таракан! Черт бы тебя подрал...
— Са-ам ты такое слово, — послышалось из дальнего углубления.
— Сюда иди, говорю! — Сержант скинул ремень с тяжелым подсумком, сбросил каску и присел на песок.
Со стороны помрачневших каменных гор неспокойно повеяло ветром. Небо опускалось все ниже, загораясь на западе кровавой колыбелью заката. Он уже вовсю полыхал, хотя раскаленному диску было еще далеко до холодных вершин.
— Чо хочешь? — спросил Таракан, глядя куда-то в сторону.
— Сядь-ка сюда, — сержант указал место рядом с собой.
Сидевший поодаль Расул обернулся. Таракан пожал худыми плечами и опустился на корточки.
— Ну и как она действует, твоя вонючая дурь?- Семенов приподнялся и достал из кармана щепку с наростом, завернутую во влажный, грязный лоскут.
Глаза Таракана расширились и заблестели, длинный подбородок отвис — и бесконечной длины улыбка расползлась по лицу.
— У-у, Сережа, это ведь такой кяйф!..
— Короче — показывай давай, пока я не передумал. Расул поднялся и, всунув руки в карманы, нехотя подошел — остановился рядом с сержантом.
— Это не чарз, это ханька и чарз, — пробурчал Таракан, осторожно приняв у сержанта щепку с пухловатым наростом.
— Короче! — отрезал сержант.
— Это надо так делать. — Таракан достал из кармана спичечный коробок. — У-ун-ски... — пробурчал Иса что-то на своем языке; взял щепку двумя пальцами левой руки, а правой вытащил спичку. — Поджигаешь так, нагреваешь... И дышать надо, дышать!
— Щепку нагревать — и дышать этим дымом, так, что ли?
— Да! Так, так!
— Ну тогда поджигай, поехали...
Расул улыбнулся.
— Что, не видишь? Тащится он... По мозгам ему, чтобы лучше соображал!
— Не! — вскричал Таракан. — Так нельзя! Так не будет хватать на троих! Кяйфа не будет хватать! У афганцев много кяйфа — они так делают... Нам не так надо!
— Что ты нам мозги долбишь! — Расул замахнулся. — Тебе сказали, короче!
— Таракан, ты точно — обкуренный, что ли?! — вмешался сержант.
— Я не курил, — застонал Таракан. — Совсем мало курил...
— Вот и завязывай, ты ведь хотел завязать... Дай сюда, я ее выброшу; ну давай, давай!
— Он ее все равно найдет, — ухмыльнулся Расул. — Из-под земли выкопает.
Таракан испуганно прижал к животу кулак, в котором была драгоценная щепка, и умоляюще смотрел то на сержанта, то на Расула.
— Последний раз... последний раз, клянусь! Завтра завязывать буду...
— Доживи до завтра, — вставил Расул. — Ну, короче: что надо делать?
— Сигарета забивать надо. — Таракан все не отпускал свой кулак и опасливо поглядывал на товарищей.
— Как план, что ли?
— Да, да! Как план... Крупалить надо, табаком смешивать... У-у, это такой кяйф, балдеть будете.
— Кяйф-кяйф!.. — передразнил Таракана Расул. — Ну какого сидишь! Сигарета есть? Забивай!
Таракан разжал потный кулак, осторожно взял щепку и стиснул ее между худыми коленями. Приподнялся и достал из кармана сплющенную, влажную пачку «Донских». Сержант посмотрел на Расула.
— Ты что, тоже будешь курить? Ты же не куришь...
— Я посмотрю.
Семенов откинулся на остывший песок, подсунув под голову руки. Он обратился к потемневшему небу и подумал о том, как проведет остаток этого дня и ночь. Сейчас опустится за ним та звонкая цепь и повлечет его за собой — в ароматный и пестрый мир, душа окунется в тихое прозрачное озеро, где не будет ни грязи, ни вшей, ни ругани; ни этих потных усталых лиц его несчастных товарищей, напуганных и обманутых, как и он сам, не ведающих, что они делают и что будет завтра, куда канет Скворец вслед за объяснительной и зинданом, которого, Семенов предчувствовал, ему уже не миновать.
Объяснительная, Скворец и зиндан — все это будет потом, на рассвете. А пока — сладкие мысли потянутся одна за другой, вплетаясь в пеструю канитель и увлекая его за собою. Да, он будет ходить по этой земле, двигаться по песку в разбитых солдатских ботинках и делать там что-то, но думать совсем о другом: об одной лишь Марине, и видеть ее лицо, а душа — она понесется по площади и затеряется вместе с Маринкой в звенящем хаосе дождевых струй.
Конечно, думал Семенов, ночь предстоящая будет нелегкой. Ему непременно придется отвечать за жизни этих людей: Таракана, Расула, Бабаева, — если с ними что-то случится. Но в то же время он знал, что лично от него ничего не зависит, — все, что ни происходит вокруг, творится как бы само по себе, помимо человеческой воли. И если даже очень захотеть, никто не в силах что-либо изменить. И самое страшное то, ему так казалось, что это понимали и все остальные: и Скворец, и комбат, и даже полковник Степанов... Если Семенова ожидает зиндан — ничего не поделаешь. Коль кому суждено погибнуть на этой земле, то это случится.
Да, он дал себе слово не прикасаться к этой мерзкой траве. Но что он мог сделать?! Видит бог, если он есть: он не хотел этого.
— Пацаны, пацаны! Я глюк словил — приколитесь... Крупалики видите, видите?
На своей сморщенной, тощей ладошке Таракан раскрошил тот пухловатый нарост и теперь водил плавно рукою из стороны в сторону...
— Во, во! Видите, крупали?.. Это ведь мы: приколитесь — мы это!
Крупинки бегали по ладошке, готовые вот-вот соскочить, но Таракан их удерживал ловко, стараясь не обронить ни одной.
— Убегать хотите?.. Нее... Теперь табак будем сыпать...
Семенову вдруг показалось, будто в числе других, таких же крохотных, голеньких человечков он носится по ухабистой грязной ладони Таракана, спотыкаясь о ее складки и отчетливо различая кожный узор, носится, толкается, старается шмыгнуть, но неведомая сила удерживает его — и он опять возвращается в эту безумную круговерть.
