— Золото и брильянты.
— Ну спроси меня, я отвечу...
— Я сто раз говорил, хохол ты недоверчивый, три машины с медикаментами, остальные с продуктами.
— А-а-й, — протянул Колька, — хорош заливать, все это можно и вертолетом доставить.
— Значит, нельзя. Может, аэродрома там нет...
— Да пошел ты!
— Ну что обижаешься? Видишь, обложено все. Может, там люди с голоду умирают... Вертолетом ты много доставишь?
— А тебе трудно ответить.
— Да если бы ты не был хохлом...
— Шо, тебе хохол соли подсыпал?
— Слушай, достал ты меня! Повторяю, если плохо доходит. Ночью будет кишлак, там сейчас пехота должна орудовать, — и останется километров тридцать. Завтра, часам к восьми утра, будем на месте. Короче, последняя ночь осталась.
Вадим поправил автомат в углу кабины:
— Я подремлю с полчасика, пока совсем не стемнело. Судя по всему, ночь сегодня будет веселая. — Он вздохнул и откинул голову, пристроил ее в верхний угол кабины.
Сквозь открытое окно в кабину проникали ночные звуки и запахи, непонятные, будто поздние гости, говорящие на чужом языке, они и уходили ни с чем, уступая место другим. Из густых сумерек вырастали округлые затылки гор, некоторые из вершин тонули в бездне ночного неба — оно походило скорее на купол, сверкающий пестрым букетом огней-звезд. Вадим все смотрел туда и откладывал сон. Сейчас он поймет что-то, глядя в этот вечный простор, найдет ответ на вопрос. Вадим чувствовал важность вопроса, знал даже — о чем он, но сосредоточить на нем внимание, сформулировать вопрос он не мог. Вот, казалось, обнаружилась нить, по которой можно добраться до сути, но и та вдруг выскальзывала из сознания, словно пойманная щука из рук, — и обрывки мыслей, дум, воспоминаний тянулись лениво и бессвязно.
Здесь небо совсем не такое, особенно прозрачное небо и чистое. Можно досмотреться до самого противоположного края. Подумать только — оно было всегда, это небо! Не было меня, никого — тысячи лет назад! Томилась Шехерезада, творил Фирдоуси — они тоже смотрели туда, а я мог так прожить всю свою жизнь и не увидеть этого неба. И вот я здесь, и в руках у меня оружие. Но почему не пришел я просто — увидеть небо и все прекрасное, что есть на этой земле? Странно устроен мир. Странно, нелепо,
Вадим закрыл глаза. Гул мотора, распадаясь на отдельные ноты, обрел неожиданно ритм и вылился в замысловатую мелодию. Она охватила сознание и понесла, наверное, в то самое звездное небо, — и сначала Вадим видел только его, а потом вдалеке появилось крохотное пятнышко света, оно приближалось и увеличивалось. И вдруг — ослепило! То было солнце, жаркое июльское солнце... У Вадима пересохли губы, на лице просочились капельки пота.
Ох и жара! И она все не идет, первый час. Вадим снял пиджак и, сложив его на коленях, присел на низенький забор тротуара. Продолжал с нетерпением следить за подъезжающими со звоном трамваями, среди выходивших людей искать знакомую фигуру, — она постоянно опаздывает, ох и жара! Вадим посмотрел на часы: двадцать минут первого. Он поднял голову, навстречу шла Юлька — легко, быстро, весело шагала на своих длинных ногах. Лямки короткого сарафана двумя голубыми полосами пересекали футболку, но не закрывали, однако, грустной собачьей морды, изображенной на ней. Собака плакала, Юлька смеялась. Вадим старался и не мог смотреть — слепило солнце, неизвестно откуда взявшееся. Вадим щурился, пытался разглядеть и запомнить каждую черту любимого лица... Наверное, это счастье, думал он.
Сон был знаком Вадиму, Юлька часто приходила к нему и раз от раза — все звонче, цветнее. Обрывался сон резко, будто сам себе Вадим говорил: все, хватит.
Дорога ухудшилась. Машина ныряла в овраги или с ревом карабкалась на гребни сыпучих сопок. Свет фар выхватывал из темноты то борт идущего впереди «Урала», то откос, то пыльную муть.
— Вылупился? — спросил Колька. — Шо скажешь?
Вадим вытер пот, посмотрел на часы. Хотел что-то ответить, но передумал. Достал галеты и сахар. Стал с хрустом пережевывать, запивая водой из фляги. Колька тоже молчал. Вадим пододвинул ему распечатанные пачки и протянул флягу:
— Будешь?
Колька принял флягу, хлебнул воды, но есть не стал.
— Шо ты злишься? — спросил он.
Вадим молчал.
— Шо ты как в рот воды набрал? Поговорим давай, вся ночь впереди.
— Что говорить, все уже выговорено,
— Расскажи что-нибудь, мне нравится, как ты рассказываешь.
— Ну-ну, тебе кемарить под мой голос нравится.
— Наоборот! Слушаешь и представляешь... Давай, братишка, расскажи что-нибудь...
— Давай... Ты еще свистни, как в кинотеатре. — Вадим отстегнул от автомата рожок, внимательно осмотрел его и поставил на место.
Хотелось что-нибудь вспомнить, рассказать Кольке. Память с удивительной скупостью собрала и сохранила все мельчайшие подробности лучших деньков: выпускной вечер, поездки за город... Но Вадим колебался, он знал, что опять же будет сбиваться, подыскивая слова, которые безвозвратно утеряны, станет неловко за свой грубый и кондовый язык, не способный передать ничего совершенно, — и в конечном счете получится совсем не то, что хотел.
— Что у тебя там с давлением масла?
— Шо?.. А, все нормально! Датчик, наверное, барахлит... врет, гад.
Колонна встала перед крутым подъемом. Дальше машинам предстояло карабкаться поодиночке — любая из них могла забуксовать и покатиться назад. На освещенный фарами склон выбрался головной бронетранспортер и, вцепившись в грунт всеми четырьмя парами скатов, пополз вверх. На исходную вышла первая транспортная машина.
Высоким груженым «Уралам» подъем давался труднее, некоторые машины, зарываясь в песок, не дотягивали до вершины с первого раза, приходилось сползать обратно и начинать все сначала.
— Похоже, надолго, — сказал Колька, обхватил баранку и опустил на руки голову.
— Покемарь, погаси только фары. Я пойду разомнусь.
Захватив автомат, Вадим соскочил на землю. Неловко шагнул по краю обочины, огляделся и направился в голову колонны. Когда он вернулся, Колька дремал. Вадим открыл дверцу, забросил на сиденье автомат и ремень с подсумком и штык-ножом, несколько раз присел, потом припал к земле и стал легко отжиматься.
Тронулась пятая; Вадим хлопнул дверцей.
— Шо, поехали?! — Колька схватился за ключ зажигания.
— Погоди, дай пятая заберется. — Вадим тяжело дышал после разминки. — Пойдешь на первой, не торопись и не вздумай переключаться...
— Не учи, — пробурчал Колька. Пятая скрылась за вершиной.
— Пошел! — скомандовал Вадим.
Килька передернул рычаг, нажал на педаль. Плечи парней откинулись к спинкам сидений — «Урал» тяжело пополз на подъем.
После головного бронетранспортера и пяти груженых машин склон, как казалось, был перепахан. Машину бросало, задние колеса, пробуксовывая, зарывались в песок. Возникало порой ощущение, что машина не подчиняется управлению — движется стихийно, как раненый зверь.
— Держи левее, справа уклон и глубокий овраг. — Вадим то и дело высовывался в окно. — Свалимся — каюк!
— Не учи, — бурчал Колька,
Неотвратимо тянуло вправо. Уклон становился все больше, справляться с машиной труднее; ее накренило. Вадим оказался ниже Кольки, хотелось выскочить из машины... Вадим снова высунулся в окно: вот уже она, не тронутая колесами полоска на склоне, самый край бездны... Дальше — пустота, свет фар теряется в темноте, оттуда тянет прохладой — а до вершины еще метров десять — пятнадцать... Ну, еще чуть-чуть!.. Передние колеса уже на вершине, но задние окончательно забуксовали. Машина, как в лихорадке, запрыгала, задергалась, сползая в темную бездну.
— Стоп! Стой! — заорал Вадим, распахнув дверцу. — Давай потихоньку вниз! — И выпрыгнул из кабины.
Чуть не падая в рыхлый песок, он забежал вперед, встал лицом к водителю и в свете фар стал показывать, куда поворачивать руль. Машина задом, рывками попятилась вниз. Вадим шел вслед за ней.
Фары слепили. Что-то теплое, знакомое шелохнулось в груди. Вадим так и не понял, не успел понять... В его ослепленных глазах мелькнуло Юлькино лицо...
