—    Ты ничего подозрительного не замечал в поведении Николая в последнее время? — задала я следующий вопрос.

Немного подумав, Гена ответил:

—    Если ты имеешь в виду, что Колька бегал голым под луной или выливал себе на голову тарелку супа, то этого не было. А что касается странностей... Недели за две до смерти он стал каким-то нервным. Во всяком случае, мне так казалось. И еще... Звонки...

—    Какие звонки?

—    На сотовый. Кольке кто-то звонил и, насколько я понял, молчал. Несколько раз при мне такое было. После этих звонков он несколько минут в себя приходил, и руки у него дрожали...

Геннадий умолк. Я отчетливо поняла, что ничего существенного он больше не знает, и потеряла к нему интерес.

—    Ладно, Гена, — я поднялась. — Мне пора.

—    На тренировки больше не придете? — с надеждой в голосе спросил он.

—    Придем, — кивнула я. — Только инструктора менять придется. Ты мне не нравишься и доверия не вызываешь. До свидания!

Я покинула «Импульс» с таким чувством, будто меня основательно изваляли в грязи, а воду, чтобы ее смыть, отключили. И все из-за этого Гены. Ну и экземплярчик! Думаю, у него с детства куча комплексов. Может, ему не хватало родительской любви и ласки или был гадким заморышем, над которым смеялись окружающие. Теперь этот заморыш вырос, слепил себе красивое тело и пытается заглушить отголоски, собственных детских комплексов. Наверное, Гену нужно пожалеть, понять и по возможности простить. Вполне вероятно, что в глубине души (где-то очень глубоко) он неплохой парень. Однако все мое женское существо было возмущено жизненным кредо Геннадия, и понять его, а тем более простить я не могла.

В троллейбусе, как обычно, было тесно и душно. Меня притиснули к заднему стеклу, что было неудобно и даже несколько болезненно, потому как мои ребра уперлись в поручень. В дополнение ко всем бедам надо мной навис здоровенный дядька, от которого за версту разило перегаром. Дядька смотрел на меня сверху вниз и скалился, что должно было означать у него улыбку. Я вертела головой, пытаясь найти хоть глоток свежего воздуха,

прятала лицо в воротник куртки, но в конце концов не выдержала:

—    Вы не могли бы дышать в другую сторону?

У меня от этого запаха уже голова кружится.

—    А ты закуси! — заржал дядька и вытащил из кармана потрепанной куртки половинку свежего огурца.

Народ вокруг захихикал, я густо покраснела, а потом неожиданно даже для себя рявкнула:

—    Козел вонючий!

Дядька разом оборвал смех и набычился. Казалось, из ноздрей у него валит дым.

—    Чего ты сказала, килька томатная? За козла ответишь!

С этими словами он повел могучими плечами, и вокруг него образовалось свободное пространство. Вот тут-то я и поняла, что смерть моя очень похожа на этого алкоголика. Вдруг захотелось упасть в обморок, чтобы не было мучительно больно и страшно.

—    Потише, дядя, — раздался за спиной приятный мужской голос.

Падать в обморок я передумала и с любопытством оглянулась. Сзади стоял молодой человек довольно интеллигентного вида, с очками на носу, весь из себя блондин, и такого примечательного роста, что голова его почти касалась потолка троллейбуса. Между тем дядька вошел в раж и, запрокинув голову, проревел:

—    А ты кто такой, акселератор?! Да я тебя...

Пока я соображала, при чем здесь акселератор,

пьянчуга выкинул вперед руку с явным намерением достать блондинистого интеллигента. Кто-то из женщин закричал: «Милиция», — мужики заволновались, требуя остановить троллейбус, а пацан лет десяти, державшийся за мамину руку, радостно завопил: «Дай ему, дай». Воспользовавшись тем, что внимание окружающих переключилось на потасовку, я потихоньку протиснулась к выходу. К счастью, троллейбус подъезжал к остановке, и буквально через полминуты я вывалилась на улицу. На свежем воздухе мне заметно полегчало. Дождавшись, пока троллейбус тронется, я плюнула ему вслед и еще раз повторила:

—    Все равно козел вонючий!

Повторно искушать судьбу не стоило. Дожидаться следующего троллейбуса я не стала, а отправилась пешком, тем более пройти нужно было всего две остановки.

Я с удовольствием шагала по обычной для поздней осени подмороженной слякоти, подставляя лицо под мягкий снежок. Своеобразный массаж, между прочим. Здорово освежает и улучшает цвет лица.

На следующей остановке стоял тот самый блондин из троллейбуса. При ближайшем рассмотрении оказалось, что очков на нем уже нет, а левый глаз заплыл и начал наливаться всеми цветами радуги. Значит, дядька его все-таки достал. Пройти мимо пострадавшего за мою честь воспитание не позволяло. Глубоко вздохнув, я подошла к блондину:

—    Привет. Это он тебя так?

—    Не, это я за поручень зацепился, — пошутил парень.

—    Извини. Мне очень жаль, что так получилось. Правда.

—    Да ладно! Ты не виновата. Мужик действительно козел, — парень осторожно дотронулся до глаза.

—    Болит? — сочувственно спросила я.

—    Ерунда. Заживет до свадьбы!

—    Ладно, — я снова глубоко вздохнула, — пошли ко мне, окажу тебе первую медицинскую помощь... Звать-то тебя как?

-- Проша.

—    Как?!

—    Прохор. А тебя?

—    Афанасия.

Всю дорогу мы молчали. Я кляла себя за чрезмерную доброту. Где-то на задворках сознания мелькала мысль, что Проша, в общем-то, нормальный парень. Ведь, кроме него, никто не вступился за меня. Но Клавка... Она будет бушевать весь вечер и упрекать меня за легкомыслие: мол, тащишь в дом всяких посторонних. О чем думал новый знакомый, сказать не могу. Свои мысли он держал при себе, но вид имел смущенный и немного растерянный.

—    А где твои очки? — спросила я, ибо молчание становилось неловким.

—    Это... в троллейбусе... м-м... уронил, — промычал Проша. — Раздавили, наверное.

Он виновато посмотрел на меня. Я уже давно обратила внимание, что близорукие люди без очков выглядят особенно беспомощно.

По счастью, Клавдии Сергеевны дома не случилось. Наверное, еще Ефима опрашивает. Это значит, головомойка переносится на неопределенное время или вообще отменяется, если повезет. Первым делом я извлекла из холодильника кусок мороженого мяса и заставила Прохора приложить его к ушибленному месту. На этом мои познания по оказанию первой помощи закончились. Нет, можно, конечно, замазать синяк зеленкой или йодом, но, по-моему, это лишнее — цветовая гамма под Прошиным глазом уже поражала своим великолепием. Естественно, что искусственное дыхание, электрошок и тугая повязка абсолютно исключались.

-Ну, как ты себя чувствуешь? — спросила я спустя пять минут.

—    Отлично, — мужественно отозвался Прохор. — Только вот руки замерзли...

—    Это ничего, — заверила я парня. — Сейчас чаю сделаю — согреешься! Или ты кофе предпочитаешь?

Выяснилось, что Проша предпочитает чай с лимоном и сахаром. Я засуетилась, готовя моему заступнику желаемое.

—    Какая интересная картина, — оценил Прохор творение Ефима.

—    Это потому, что ты на нее одним глазом смотришь. Увидишь двумя, вряд ли так скажешь.

—    Нет, правда. Я, как бы это сказать, немного разбираюсь в живописи...

—    Какая это живопись? Во-первых, это «Демократия», вернее, «Борьба за демократию». А во-вторых, в ней нет никакого смысла. Детишки в садике лучше рисуют.

Прохор отложил мясо, придвинул к себе чашку с чаем и, сделав несколько глотков, мягко ответил:

—    Ты не права, Афанасия. У автора этой картины своеобразное восприятие окружающей действительности. Я бы охарактеризовал этот стиль письма как постсоциалистический абстракционизм. А ты, как я понял, предпочитаешь реалистическую манеру письма. Вот скажи, как бы ты изобразила демократию?

Я задумалась. Интересно, как можно изобразить то, чего никогда не видел? От необходимости отвечать меня избавил длинный звонок в дверь. Проша растерянно заморгал, а я радостно сообщила:

—    Это, наверное, соседка... — и быстренько удалилась из кухни.