— Нет! — испугалась я.
— Да! — согласилась Клюквина.
Длинноволосый хмыкнул и пригласил:
— Входите.
Очутившись в квартире, я как-то сразу поняла, что попала в обитель свободного художника. Повсюду валялись холсты, листы ватмана, тюбики из-под краски... Хозяин провел нас мимо запертой комнаты в зал, служивший, видимо, ему мастерской. При ярком свете оказалось, что длинноволосому хорошо за сорок: лоб его бороздили глубокие морщины, а клочковатая борода была прошита серебряными нитями.
— Что вас интересует? — спросил он.
— В каком смысле? — опешила я.
Вместо ответа хозяин подошел к мольберту, на котором угадывались очертания какой-то картины, укрытой темной материей.
— Вот! — не без гордости воскликнул художник, срывая покрывало.
Я в ужасе зажмурилась. Увиденное потрясало и пугало одновременно. Нет, я вовсе не отношу себя к тонким ценителям искусства. В живописи предпочитаю классику и совершенно искренне считаю, что портрет должен быть портретом, натюрморт — натюрмортом, а пейзаж — пейзажем. Когда же я вижу на картине перекошенный прямоугольник с потеками краски и червяками по бокам, а потом читаю подпись: «Художник Тютькин. Автопортрет», — то сразу вздрагиваю. Представляю, как выгладит этот Тютькин в жизни!
— Всего-то двести баксов, — донесся до меня голос длинноволосого.
Я открыла глаза и, стараясь не смотреть на картину, уточнила:
— За что?
Волосатик насупился.
— Художника может обидеть каждый! —обиженно пробубнил он. — Ладно, берите за пятьдесят.
Осторожно, мысленно подбадривая себя, я перевела взгляд на творение хозяина. Поверить, что ЭТО стоит пятьдесят долларов, мозг отказывался. На абсолютно черном фоне красовалось хаотичное нагромождение геометрических фигур и не очень геометрических брызг весьма ярких, как говорят мои ученики, кислотных цветов. Называлось сие творение «Борьба за демократию». Если это борьба, то какая же должна быть сама демократия? Бороться за нее желания не возникало.
— Понимаете, — начала я, стараясь облечь отказ в более мягкую форму, — э-э-э...
— Великолепно! — встрепенулась Клюквина, до сего момента пребывавшая в легком столбняке. — Какое видение проблемы! Сразу видна рука мастера! Какой поворот сюжета! Колоссально!
Я таращилась на полотно, изо всех сил пытаясь найти там поворот сюжета и руку мастера. Художник тем временем зарделся и скромно опустил глаза. Я слушала восторженное блеяние Клавки и пыталась сообразить: тронулась ли сестра умом под влиянием шедевра и теперь на полном серьезе сыплет комплименты или же это такой тактический ход. Не обращая внимания на мое волнение, Клавдия продолжала источать мед:
— Нет, это просто гениально! Этот, как его... Пикассо — просто маляр по сравнению с вами! Ваши картины достойны стен Лувра!
— Ну, это уж слишком, — прошептал художник.
Я была полностью с ним согласна, но что-либо доказать сестрице в данный момент не представлялось возможным.
— Лувр — это чересчур, — повторил дядька. — Может, Эрмитаж?
Он с надеждой посмотрел на Клавку.
— Хорошо, — не стала капризничать она, — остановимся на Эрмитаже.
Волосатый повеселел и задушевным голосом предложил выпить зеленого чаю. Пока хозяин кол-довал на кухне, я обеспокоенно обратилась к сестре:
— Клава, ты думаешь, стоит поганить Эрмитаж этой «Борьбой за демократию»? Мне кажется, Пиотровский ни за какие пряники не согласится выставить эту мазню даже в туалете! Клава, я несколько раз была в Эрмитаже, плакала у скульптуры Микеланджело и часами простаивала перед полотнами великих итальянцев! Нельзя эту «Демократию» в Питер везти! Уж лучше в Лувр. По крайней мере, тогда нервная система наших соотечественников не пострадает — она и без того травмирована. Кстати, в Эрмитаже даже в туалете шедевры — плитка от «Версаче». Вонь, правда, отечественная. Но тут уж ничего не поделаешь, менталитет у нас такой... — От волнения я даже вспотела. — В общем, так, Клюквина, я не позволю этой мазне даже близко приблизиться к Эрмитажу, так и знай! Если потребуется, организую голодовку, забастовку, стихийное бедствие и еще бог знает что!
— Спокойно, Афоня! Я ж не враг собственному народу! Ш-ш-ш! — Клавка приложила палец к губам и заговорщицки подмигнула.
Появился художник.
— Дамы, чай готов! — он галантно склонил голову. — Прошу вас.
Мы прошли на кухню. Кажется, это было единственное место в квартире, где можно было спокойно посидеть и отдохнуть от «живописи». Правда, на белом кафеле кто-то старательно вывел красной краской «Ефим — мудак».
—- Это абстракция? — хихикнув, спросила я.
— Почему? Ефим — это я, ну и второе слово, соответственно, тоже...
Хороший пример самокритики. Интересно, это авторская работа или постарался кто-нибудь из почитателей таланта? Я сделала глоток жидкого чая. Вообще-то, я употребляю зеленый чай, но только летом и в сильную жару. В другое время предпочитаю либо кофе, либо крупнолистовой черный чай. То, что предлагал нам Ефим, с трудом можно было назвать даже запаренным веником. Кроме чая, хозяин угощал нас пряниками. Судя по их внешнему виду, произведены они были еще до 1913 года, поэтому пробовать их, рискуя собственными зубами, я не решилась. Клюквина выпила свой чай залпом, как пьют горькое лекарство, и теперь горячо благодарила хозяина.
— Я представляю себе, — чирикала она, — как трудно пробиться такому таланту, как у вас! Наверное, недоброжелателей больше, чем поклонников...
В глазах Ефима блеснул нехороший огонек.
— Это не то слово! — воскликнул он. — Кругом одни враги. Я не говорю уж о модных галереях, артах, ЦДХ... Меня даже на открытый вернисаж возле Дома художников не пускают! Два раза морду били, предупредили: приду еще раз — убьют. Везде своя мафия, всем платить надо! Но самое обидное, что все понимают глубину моего таланта. Поэтому и перекрыли кислород...
Талант Ефима вызывал у меня, признаюсь, большие сомнения. Однако я не исключала возможности, что кому-то его творения могут приглянуться.
— А родные вас понимают? — подпустив сочувствия в голос, спросила я.
Вместо ответа Ефим поднялся, достал из холодильника бутылку водки, молча налил огненную жидкость в стакан и залпом выпил.
— Родные? — кисло улыбнулся он. — Никого у меня нет... Хотите водки?
Мы с Клавкой отрицательно помотали головами и воззрились на Ефима, ожидая откровений.
— Несколько лет назад я работал в одном НИИ обычным инженером, — глядя в пустой стакан, заговорил он. — Там и познакомился с Антониной. Она жила вдвоем с сыном. Какое-то время мы встречались, а потом тихо, без лишнего шума, поженились и зажили втроем. Колька-сорванец, сынок Тони, меня папкой называл. Хороший пацан рос, толковый. Книжки читал запоем. Все про индейцев, рыцарей, но больше всего про пиратов любил. «Остров сокровищ» почти наизусть знал... В общем, все хорошо было, пока эта долбаная перестройка не грянула. Сначала, после первой волны сокращений, уволили жену. Где-то полгода она уборщицей работала в столовке какой-то заводской, а потом вместе с подругой в «челноки» подалась. Кое-как поднялись. А тут и меня турнули... — Ефим удивленно посмотрел в стакан и плеснул туда еще водки, но пить не стал. — В грузчики пошел... Вагоны в Перово разгружал-загружал. Деньги, конечно, небольшие, но все же хоть что-то. Однажды сорвал себе спину. Думал все, хана, не встану уже: ноги почти не слушались. Полгода в больнице провалялся, потом дома год восстанавливался. Ну, встал, как видите. Однако работать, как прежде, уже не мог.
Ефим выпил водку и тут же налил еще.
— Запил я, девочки, — продолжал он. — Сначала не сильно, а потом все больше и больше. По первости Тонька терпела, а потом упрекать стала: мол, что я за мужик такой, водку жрать силы и здоровье есть, а работу хоть какую-то найти... — художник махнул рукой. — А в один из запоев был мне голос...
Тут я вздрогнула и не на шутку испугалась. Ефим уже почти всю бутылку выкушал, а ну, как ему опять голос явится? И еще неизвестно, что этот голос может наговорить! На всякий случай я посоветовала себе держаться настороже и придвинулась поближе к Клавдии.
